Избранное - Павел Лукницкий

Ожесточенные залпы. И разом — тишина. На миг. За ней-удесятеренный вой. Басмачи срываются с мест, вскакивают на лошадей и потоками льются вниз. Они победили. Там тоже все кончено. А мы остаемся здесь- с нами небольшая часть банды. Меня больше не держат. Я на краю лога. На другой стороне-группа всадников: старики. «Штаб». Закирбай и Юдин-на одной. лошади. Как мне пробраться туда? Пытаюсь объяснить:

«Хочу туда… к товарищу… можно?» Не пускают. Все же незаметно спускаюсь по склону. Не удерживают. Дошел до середины спуска. Рев и камни… Меня забрасывают камнями. Два-три сильных удара по руке, в грудь… Целятся в голову. Камни летят потоком. Еле-еле выбираюсь назад. Орут, угрожают!… Басмач глядит на меня в упор. Взгляд жаден. Как намагниченный, медленно, вплотную подходит. Глядит не в глаза, ниже-в рот… Тянет руку ко рту. Мычит. Он увидел золотой зуб. Медлит, разглядывая, и я замыкаю рот. Резко хватает меня за подбородок, вырываюсь; он-сильнее, сует грязный палец (отвратительный кислый вкус) в рот, нажимает. Вырываюсь. Меня удерживают другие, им тоже хочется получить золото. Претендентов много. Они дерутся за право вырвать мой зуб. «Яман, яман»,-жестами, словами хочу объяснить, что зуб вовсе не золотой, просто «покрашен золотом»… Как объяснить? Дерутся и лезут. Подходит старик, тот, развязавший руки, отгоняет их… Зуб цел.

«Штаб» переезжает на эту сторону, чтобы отсюда по щели спуститься вниз.

Мы на дергающихся крупах, вместе наконец-Юдин, я, Осман. Банда увлекает нас вниз. Вниз, к реке, через реку, по левому борту ложа; вверх, тут глубокое ущелье бокового притока: речка Куртагата. Над устьем ее, на ровной площадке, копошащаяся орда басмачей. Что они делают там? Мы, приближаясь, видим: там маленькая, отдельная, неподвижная группа. На краю площадки, над обрывом к реке. Пленные?… Да. Их хотят расстрелять… Вот они встают в ряд. Мы вырвались на площадку, смешались. Внимание басмачей от пленных отвлечено… Это русские?… Женщины, среди них женщины!… Защемило сердце… Меня сбросили с лошади. В давке бесящихся, лягающихся лошадей я верчусь, увертываюсь от топчущихся копыт — не задавили бы! Из толпы рвутся выстрелы в воздух. Вижу наш карабин: басмачи спорят, силясь исправить его. Смотрю на русских сквозь беснование толпы. Они неподвижны. Их неподвижность в этой свалке-поразительна. Словно они-изваяния. Словно они из красной меди-это от заходящего солнца. Они стоят рядом: три женщины, четверо мужчин. Женщины в высоких сапогах, в синих мужских галифе, в свитерах. Разметанные волосы, красные лица-красный свет заливает их мятущиеся глаза. Слева мужчина: высокий, очень сухощавый, узкое умное лицо, небритые щеки, пестрая тюбетейка, роговые очки… На руках он держит ребенка лет трех. Ребенок припал лицом к его плечу. Второй мужчина- коренастый, плотный, широкоплечий,-такими бывают дюжие сибиряки. Белый тулуп накинут на плечи. По груди, на согнутую в локте руку, набегает кровь. Ранен в плечо. Третий-молодой парень в защитной гимнастерке, светловолосый, без шапки. Чуть позади — узбек в полосатом халате, молитвенно сложил руки. Его лица я не помню. Все семеро молчат. Ни словом перекинуться мы не можем, да и что мы сказали бы друг другу? Их окружают, ведут мимо нас, и высокий говорит женщинам: «…Главное, не надо бояться… держитесь спокойнее… все будет хорошо, не надо бояться…» Их уводят по горной тропе вверх, откуда валится красный пожар заката. Что сделают с ними?

О, теперь-то я знаю, что сделали с ними!

2

Кто были эти люди, мне стало известно значительна позже. Тот высокий, с умным лицом, кто держал на руках ребенка, — это был Погребицкий, заведующий кооперативом Узбекторга на Посту Памирском, или, как в Просторечии называют Пост-на Мургабе (из-за реки, на которой он расположен). Юдин узнал Погребицкого, — он встретился с ним год назад на Памире, но остальных Юдин не знал так же, как и я. Вся эта группа возвращалась с Мургаба.

Погребицкий жил на Памире три года. Это-громадный срок. Обычно служащие на Памире живут год, самое большее-два. Климат тяжел. Четыре тысячи метров высоты над уровнем моря и отдаленность от всего мира томят людей и расшатывают их здоровье. Немногие жены едут на Памир со своими мужьями. Большинство дожидается их возвращения в городах Средней Азии. Жена Погребицкого, молодая, красивая, очень здоровая женщина, поехала вместе с ним на Памир. Даже киргизки спускаются в нижние долины, чтобы рожать детей. На такой высоте трудны и опасны роды, Но у жены Погребицкого ребенок родился на Посту Памирском. Все обошлось превосходно, ребенок был здоровым, розовощеким, веселым. Осенью этого года кончался срок памирской службы Погребицкого, и жена с ребенком решила уехать раньше, чтобы приготовить в Узбекистане квартиру и наладить хозяйство к возвращению мужа. Жена Погребицкого — смелая женщина -не боялась снегов Ак-Байтала, высокогорной пустыня Маркансу, усыпанной костями животных, перевала Кызыл-Арт через Заалайский хребет. Муж не решился пустить ее без себя, поехал провожать до Алайской долины.

Черемных — начальник Особого отдела ГПУ на Посту Памирском. Первая жена его была убита басмачами. Он женился вторично. Срок его пребывания на Памире кончался летом этого года. Вторая жена его, как и жена Погребицкого, решила уехать раньше. Сам Черемных не мог покинуть Поста, он поручил жену Погребицкому.

Ростов — ташкентский студент, отбывающий практику на Памире,-тот парень в защитной гимнастерке. Он и его жена торопились вернуться с Памира.

Рабочий, золотоискатель, исходивший весь Памир, излазивший все его трущобы,-тот дюжий, в белом тулупе. Не одну тысячу километров исходил он пешком, там, где только ветер, и свист, и безлюдье. Пора наконец возвращаться с Памира, он заскучал по черноземной России.

Мамаджан-узбек-караванщик, опытный лошадник и верблюжатник, вся жизнь его прошла на караванных путях.

Таджик-второй караванщик. Его расчеты просты: заработать немного денег, купить для своей семьи подарки и вернуться к себе домой.

Все соединились, чтобы вместе преодолеть памирские снега. Труден был путь до Алая, но верхами, без вьюков, налегке, ехали быстро. В Алае Погребицкий хотел повернуть обратно-ведь главные трудности пройдены, дальше жене его почти не грозят опасности. Но в Алае к ним подъехал киргиз и сказал, что, понаслышке, где-то здесь орудуют басмачи. Погребицкий решил проводить жену до Суфи-Кургана. Погребицкий опытный человек в борьбе с басмачами. Встречается с ними не в первый раз. У Погребицкого две ручные гранаты, винчестер, двести пятьдесят патронов к нему и наган. Остальные тоже неплохо вооружены.

Мургабцы не доехали до Суфи-Кургана двенадцати километров, только двенадцати. Попали в засаду. Отстреливались. Были обезоружены. Золотоискатель пытался бежать, его ранили и мгновенно схватили. Не попался только таджик. Он шел пешком, сильно отстал, услышав стрельбу, бежал. После многих бед и лишений, много дней спустя ему удалось вернуться на Пост Памирский.

Все это теперь знает читатель. Мы тогда знали только то, что мы видели.

3

В Алае, как и на Памире, вечерних сумерек почти не бывает. Только что был высокий и ясный день, солнце лило свет и тепло… Закатилось солнце-и сразу ночная тьма и яростный холод.

Здесь, в горах, воздух разрежен и необычно сух. Пропуская солнечные лучи, он не отнимает у них тепла, потому что в нем нет влаги. И солнце жжет землю необычайно. А едва исчезает солнце, наступает великий холод. В этом отличительная особенность резко континентального высокогорного климата.

Сейчас мы чувствуем эту особенность на себе. Сразу после заката,-тьма. Мне холодно. Два ягтана ходят подо мной, как коленчатые валы. Вверх, вниз, в стороны. Вот-вот они упадут. Я балансирую, стоя на четвереньках. Ягтаны слабо, наспех, примотаны к бокам лошади. В темноте я уже не вижу Юдина, который еде верхом впереди меня. И Османа (он на крупе лошади за спиной басмача) я уже потерял. Понуканья, перезвякиванья стремян, щелканье копыт по камням.

Куда нас увозят?

Из темноты выплывают на нас и снова удаляются всадники, перекрывая своими фигурами крайние звезды. Ледяной ветер. Почему мне так холодно? Ах, да. Я же мокрый насквозь, ведь я бежал вброд через реку. Насквозь… Только сейчас замечаю это. Горная ночь морозна. Холодный ветер тянет от вечных снегов. Камчами, криками гонят лошадей рысью. Но из всех лошадей только одна с вьюком,-та, на которой прыгаю я. Вьючная лошадь может идти только шагом. Моя-задыхается, она загнана; на крутом подъеме она отстает. Кричу, хочу объяснить: «Надо перевьючить ягтаны, они падают, сейчас упадут…» Меня не слушают. С полдюжины камчей секут голову лошади, шею, круп. Лошадь хрипит. Подпрыгивая на ней, изобретаю тысячи уловок, что удержать равновесие. Конец подъема, черная тьма, ч отчаянной крутизне-спуск. Лошадь изнемогла, уперлась; подскочили темные в мохнатых шапках, нещадно лупят ее; она дрожит, порывисто дышит, стоит. Мне жалко ее, я спрыгиваю. Ноги еще не отморожены: больно. Тяну лошадь за повод, через плечо. Ступаю каждый шаг на полметра ниже, босиком по острым заиндевевшим камням, словно по раскаленным осколкам стекла. Меня с моей лошадью гонят рысью. Бегу, проваливаясь все ниже в темную пропасть. Пересиливаю боль.