Харбин - Евгений Анташкевич

– Ленинграда, дедушка, Ленинграда, пора уже привыкнуть.

Тельнов поднял на Сашика тяжёлые глаза.

– Я-то привыкну! Или не привыкну! Это всё равно! И Александр Дмитриевич, заметь это, получает их по почте. – Он потянулся к склянке, налил в лафитник тёмно-коричневой легкой жидкости и уже было нацелился выпить, но опустил руку и договорил: – Ну да ладно! Кто по почте получает, тот на полках и может хранить. А кто нет, тот – нет!

Выпил, поморщился в кулак, кряхтя встал и вышел.

Сашик остался один. От последних слов Тельнова у него в душе что-то ёкнуло. Он забыл о том, о чём думал до того, как в его комнату вошёл дед и стал оглядывать книжные полки, и почти сразу наткнулся – между книгами косо углом торчал красный корешок даже не книги, а брошюры, очень яркий и очень красный. Сашик бросился к полке и вытащил эту брошюру, на которой чёрным по красному было напечатано:

Он перестал чувствовать жару.

«Чёрт возьми!»

Он сел на диван и подоткнул брошюру под себя. «Вот тебе и дед! А? Хорош дед!.. – неслось в голове. – А я – лучше всех!» Он взял брошюру и снова посмотрел на обложку: «…Е.И. Мартынов… Пусть погибнет вся Россия… РВС СССР…»

«Матка Боска! Ченстоховска!»

Ещё в феврале, полгода тому назад, Лапищев не хотел ему давать эту книгу с собой, мол, читайте здесь, в консульстве. Но потом, когда всю ночь их по городу гоняла наружка японской жандармерии и Сашику чудом удалось выскочить из машины, когда она на секунду заехала за поворот и осталась в «мёртвой зоне», согласился – засиживаться в консульстве было опасно. «Но при одном условии, – сказал тогда Лапищев, – прочитать за один вечер и сразу избавиться от неё, сжечь в печке, когда никто не видит, под честное слово». Сашик честное слово дал, и вот как он его выполнил. А сжечь было смертельно жалко, он ею зачитывался всю зиму и весну, в своей комнате, при свете керосиновой лампы, даже не зажигая электричества. И мама удивлялась, чего, мол, глаза себе портит? Ах, знала бы мама! Хотя она, наверное, ничего бы не поняла. А вот если бы папа?

А тут дед!

Сашик сидел на брошюре и думал. Конечно, это дед засунул её между книгами и сидел тут про наливки и хунхузов с ботаникой рассказывал. Но как он мог её обнаружить? Сашик чувствовал, что сильно сплоховал, но не мог вспомнить – когда и как и кто за это время в его комнате был.

«Ну-ну! Кого тут только не было!»

Он замер.

«Я держал её за книгами, она так не торчала! Кэндзи! Дней десять назад приходил, спрашивал, что значит это слово и что значит это слово! Чёрт японский!»

Сашик лихорадочно вспоминал: «Да нет! Не может быть! Последний раз я доставал её пару дней назад и снова уложил за книги! Как она могла оказаться вот так, торчком? Или не уложил?»

Он снова стал оглядывать полки и всю комнату.

Кузьма Ильич вышел из комнаты Саши, остановился у двери и прислушался: «Уразумеет? Не уразумеет?» За дверью резко скрипнули половицы. «Уразумел! Ну, дай-то Бог!»

Третьего дня он зашёл к Сашику утром разбудить его к завтраку. Комната была пуста, окно открыто.

«Гимнастику делает на свежем воздухе. Молодец!» – подумал тогда дед, глянул по комнате и удивился тому, что увидел, – в головах дивана на тумбочке стояла непогашенная керосиновая лампа.

«Молодец-то молодец! Да от копеечной свечи Москва сгорела!» – недовольно подумал он, подошёл погасить лампу и увидел, что из-под подушки торчит яркий уголок какой-то книги.

«Эти, что ли, с девками? Вот дурь-то молодая! – подумал Кузьма Ильич и поглядел в окно. Сашик в глубине сада ещё делал гимнастику. Кузьма Ильич осторожно вытащил книгу, посмотрел на обложку и похолодел. – Господи помилуй, вот тебе и «Матка Боска»! Мартынов Евгений Иванович, тот самый! «РВС», «СССР», – читал он на обложке, – что же это делается?» – Он даже забыл, что Сашик всего в нескольких метрах от него в саду, он глянул – Сашик уже обтирался полотенцем.

«Сейчас он будет здесь! – лихорадочно подумал Кузьма Ильич и стал оглядываться: – Что делать? Что делать?»

Ничего не придумав, он подошёл к полкам и вставил брошюру Мартынова между книгами, оставив выглядывать её красный корешок. Уже из гостиной, через несколько минут, Кузьма Ильич видел, как Сашик с полотенцем прошёл в ванную, какое-то время ходил по дому: к себе в комнату, в гостиную, завтракать не стал, только выпил чашку кофе, извинился перед матерью, что, мол, опаздывает на службу, и попрощался до вечера.

Кузьма Ильич внимательно наблюдал за ним, видел его озабоченность и спешку, но не увидел тревоги.

«Так! В суете и позабыл обо всём!»

После завтрака Кузьма Ильич зашёл в комнату Сашика до того, как туда зайдет Анна Ксаверьевна и китаец-бой.

«Так и есть!» Диван был заброшен покрывалом, лампа горела уже умирающим, мелко трепещущим огоньком, уголок брошюры на книжной полке так же торчал. «Растяпа!» – подумал Кузьма Ильич про Сашика, погасил лампу и утопил красный корешок, но не до конца.

Сашик сидел в сумерках на диване, на брошюре Мартынова, и остановившимся взглядом смотрел на письменный стол и лежавшую на нём открытую ученическую тетрадь, рядом с которой стояла чернильница с воткнутой в неё ручкой. За дверью послышалось шуршание, и раздался слабый стук.

– Заходи, дед! – Сашик поднялся и отпер дверь.

На пороге стоял Тельнов.

– Отдыхай, внучек, отдыхай. – Тельнов не переступил порога, глянул ему за спину, развернулся и бесшумно ушёл в тёмный коридор.

«Скрадывает меня старик! – вспомнил Сашик старое охотничье слово, которое прочитал в какой-то книжке. – Верно – скрадывает!»

Диван и сумерки, тишина сада, открытое окно и наконец-то появившаяся прохлада начали успокаивать: «Какой сумасшедший сегодня был день, случайно, не 13-е?» Он посмотрел на отрывной календарь. – Нет – 15-е, пятница! По-моему, сегодня я видел всех, кого только мог, а кого не видел, того слышал или думал: и Лапищева, и Веру, и Коити, и Муру, про маму, папу и деда можно не вспоминать… К чему бы это всё?» – подумал он, залез рукой под подушку, нащупал брошюру и вытащил её.

Он уже осознал, что его секрет с Мартыновым для деда уже не секрет; дед нашёл брошюру, но ни слова не сказал, а спрятал её так, чтобы всё было очевидно…

«Дитя! – подумал он про себя. – А не секретный разведчик!»

В дальнем углу сада было старое кострище, на котором каждую осень сжигали опавшие листья и сухие ветки. «Завтра сожгу. Когда все разойдутся. Точно сожгу». Сашик взял брошюру – в тёмной комнате её красная обложка казалась чёрной, и чёрные буквы названия слились и не читались. Он открыл её наугад и по рисунку абзацев понял, что это десятая страница, и разобрал начало первого абзаца: «Отмена крепостного права… и введение всеобщей воинской повинности… изменили условия комплектования… армии. Офицерский корпус утратил свой прежний дворянский характер…» Он всё знал по памяти: «…стал пополняться… разночинцами… сыновьями низших чиновников, духовенства, купцов, мещан и крестьян…» Он откинулся на диван, что-то разбирал, что-то вспоминал и тихо бормотал: «Солдатскую форму на некоторое время должны были надевать представители высших кругов общества!» Тут ему всегда было непонятно: «Это как? Это всё-таки надо спросить у папы!»

Стало совсем темно, он знал, что брошюре Мартынова в его руках остаётся быть совсем недолго, и хотел напитаться ею в полную меру: «…казалось бы, пропасть… в дореформенной армии, отделявшая солдата от офицера, должна была исчезнуть…»

«Правильно!» – думал он, но автор, бывший папин начальник генерал Мартынов, утверждал обратное: «Однако правительство в целях усиления дисциплины и возвышения авторитета начальников… провело резкую грань между офицерским составом и нижними чинами».

«Ну так это всё насмарку! Дворяне, городские и поповичи все в одну кучу: они же – и офицеры, и нижние чины. И всё это руками правительства». Он думал об этом, ещё когда в первый раз открыл эту книгу; он шевелил пальцами страницы и понимал, что, когда читал это раньше, смысл написанного до него не доходил: «…Солдатам постоянно твердили, что звание их «высоко и почетно…» Его память услужливо подбрасывала цитаты: «…но в действительности держали их на положении парий, не говоря уже о лишении… гражданских прав…»

– Да вот это уж действительно удивительно, но сейчас об этом уже никто не вспоминает. – Он не заметил, что говорит вслух. – Запретить вход в городские сады, предназначенные якобы для чистой публики. А что такое чистая публика? Мы в Индии, что ли?

«Запрещено ездить внутри вагонов трамвая, в некоторых городах, ходить по тротуарам!»

«В некоторых городах», – думал он, – так это в тех городах, где, наверное, и стояли гарнизоны! А Лапищев? Он из каковских? Наверняка не из поповичей или дворян! Мастеровой! И значит, и ему?.. – Сашик прикинул возраст Лапищева, тот упоминал, что «кис в окопах» где-то в Галиции. – И ему тоже нельзя было ездить в вагонах трамвая и ходить по тротуарам? А Духонин? – Тут Сашик почувствовал хрупкий холодок между лопатками. – Конечно, на штыки! А Деникин? Сын крестьянина! А Корнилов! Казак, не из богатых! Из грязи – в князи! А всё по «морде» и на «ты». Вот она – пропасть, – мысли пузырились и лопались, – вот оно – «кровище и гноище!» – Он думал словами Тельнова: – Сыны крестьянские и… Французская революция… Робеспьеры и Мараты! Керенский и Ульянов – из одной гимназии! А ещё кто-то пытается понять причины революции: «В морду!», «В морду!» и на «ты».