Харбин - Евгений Анташкевич

– Это не моя подружка. Мы просто вместе работаем!

– Извините! Но вы всё-таки Мура, Мурочка!

– Ну теперь, конечно, Мура! А вам нравится?

– Да, очень!

Несколько шагов они прошли молча.

– Вы, наверное, устали, ваш рабочий день только что закончился!

– А вы?

– Я закончил в шесть и, пока ждал, когда закончите вы, успел побывать на набережной, сейчас там, наверное, уже прохладно…

«Что это я всё – прохладно да прохладно, набережная да набережная! Но надо же о чём-то говорить!» – мысленно укорял он себя.

Девушка с любопытством оглянулась, она продолжала идти на полшага впереди, они шли, Сашик невольно подравнялся под её шаг, и вдруг в стуке каблучков по мостовой ему почудился ритм: «Хм! Хм! Хм-хм-хм!»

– Я сразу смазал карту буден… – неожиданно услышал он её голос и автоматически подхватил:

– …Плеснувши краску из стакана…

Мура снова оглянулась:

– …Нарисовал на блюдах студня…

Сашик опять подхватил:

– …Косые скулы океана…

– …На чешуе жестяных рыб прочел я зовы новых… – сказала она и замолчала…

– Губ! – продолжил Сашик. – А вы ноктюрн сыграть могли б?

– На флейтах водосточных труб! – закончила Мура и засмеялась, она замедлила шаг, и Сашик поравнялся с ней.

– Вам нравится Маяковский? – Она смотрела на него с насмешливой улыбкой.

– Да! – несколько растерянно ответил Сашик. – А ещё я знаю Вертинского… – Он хотел продолжить и назвать других поэтов, но Мура поморщилась.

– Вам не нравится Вертинский?..

– Как вас зовут?

– Сашик! – Он почему-то произнес своё домашнее имя и тут же спохватился: – Извините, Александр.

– Это вас так мама зовет? Сашик!

– Да, нас двое Александров – я и папа!

– А как вы хотите, чтобы звала вас я?

– Как вам будет угодно! – ответил он и понял, что не заметил, как они прошли целый квартал и оказались на площади против Свято-Николаевского собора.

– Ну вот, Сашик! – Она неожиданно остановилась. – Здесь я с вами попрощаюсь. Я работаю каждый четвёртый день, а когда заканчиваю, вы знаете.

Она развернулась и пошла к калитке соборной изгороди.

Сашик как вкопанный остался стоять на тротуаре, глядя, как Мура перешла дорогу и исчезла в окружавшей собор зелени.

В голове мелькнула мысль: «Самостоятельная девушка! И какая красивая!»

Он ещё немного постоял и пошёл к остановке автобуса, можно было ехать на набережную и ставить метку: «Встреча состоялась», но почему-то уже не хотелось.

Глава 2

Он полулежал на диване в своей комнате, уже переодевшись в спортивные брюки и белые матерчатые домашние туфли. Через настежь открытое окно, шевеля занавеской, ещё затекал тяжёлый горячий воздух. После встречи с девушкой Мурой с телефонной станции Сашик всё-таки добрался до набережной и поставил метку – оставил на белом столбике балюстрады горизонтальную полоску синим мелком. Мелок выкинул, он больше не пригодится, следующая метка будет поставлена другим мелком другого цвета, который на предстоящей встрече ему вручит Лапищев.

В голове звучало и двигалось по кругу: «…Я сразу смазал карту буден! Я сразу смазал карту буден! Я сразу смазал…»

После встречи с этой «самостоятельной» девушкой он переживал неясные ощущения, он продолжал видеть её со спины, её плавную, замедленную походку, мерное покачивание сумочки на локте, голубое платье, которое слегка развевалось от плавного шага, её ноги в тонких чулках… и почти задремал, разморённый июльской жарой и беготнёй по городу, и вдруг разом проснулся.

«Ух! Как же жарко!»

Из открытого окна прохлады не было.

«Надо было искупаться, что ли?»

Он подумал о набережной, о лестнице, ведущей к воде, лодочной станции и о том, что ни разу не ходил на пляж один, а всегда только в компании друзей или с Соней.

«Я сразу смазал… А что это там сегодня всё-таки делал Кэндзи?»

Эта мысль снова удивила его своей неприятностью, и сразу вспомнился его зимний разговор о Соне с Лапищевым.

«Интересно! Почему Лапищев за всё это время ни разу не вспомнил о Соне? – подумал он и полотенцем вытер пот на груди и под подбородком. – Прошло уже почти полгода. Может быть, они сами уже что-то… действуют? Тогда…» Сашик не знал, что «тогда», поэтому он попытался припомнить, может быть, в поведении Лапищева что-то за это время изменилось? Но нет! Вроде ничего! А в Сонином? Тоже ничего. Какой он знал её вот уже несколько лет, такая она и сейчас.

На душе почему-то стало неспокойно.

«Что происходит? Матка Боска! Я же в личном плане свободен. Соня – сестра. Она и сама меня так называет– «братишка»

или «мистер Саша». Может быть, я чего-то не заметил? Или неправильно понял?»

Сашик встал с дивана, подошёл к окну и выглянул в сад. В нескольких метрах от окна стояла яблоня, самая близкая к дому. Она была уже старая, от её корявого ствола, на высоте груди, вбок, почти горизонтально, росла толстая нижняя ветка. Когда-то, когда она была ниже и тоньше, он её чуть не обломил; он хотел по ней полазить, но был снят с дерева дедом. Тельнов ему тогда с укором показал пальцем на царапины, оставленные на коре острыми углами его каблуков, и он лазил по другим яблоням, которые стояли на задворках сада и где из-за кустов он был не так виден.

Всего несколько дней назад, когда ещё не было этой одуряющей жары, они с Соней и дедом сидели под этой яблоней. Сидели почти молча, дед, как обычно, читал Жития, Сашик просматривал новые ноты, присланные ему из Шанхая, а Соня что-то писала. Ей скоро надо было читать доклад в поэтическом обществе, что-то сравнительное из русской поэзии, а после доклада она хотела показать свои стихи, новые, однако в тот вечер у неё не получалось.

– Са-аш! – вдруг произнесла она врастяжку. – Посмотри, какие слова! – И тут же продекламировала:

…Так души смотрят с высотыНа ими брошенное тело!..

Сашик тогда спросил, не отрываясь от своих нот:

– А кто это?

– Саша! Какая разница, кто это? Ты послушай, какие слова!

Но Сашик никак не мог оторваться от партитуры и, видимо, чего-то не расслышал в Сониных интонациях. Он только почувствовал, что и Соня, и дед на него смотрят. Он взглянул на них: Тельнов поджал под табурет обутые в белые вязаные носки ноги и поверх повисших на самом кончике носа очков молча смотрел на него; Соня как-то вдруг поднялась с травы, на её юбке повисли сухие былинки, она их даже не обмахнула, неловко сложила книжки, сказала: «Я тебе позвоню!» – и пошла к калитке.

Сашик так и остался сидеть с нотной тетрадкой.

– Эх, ты! – сказал дед, когда калитка за ней закрылась, забрал табурет и пошёл в дом.

Он познакомился с Соней два с половиной года назад перед Рождеством, на последнем в 1935 году заседании харбинского поэтического общества «Молодая Чураевка». В тот вечер Сашик никуда не собирался и после окончания лекций решил, что пойдет домой, но в гардеробе к нему подошёл Лёва Маркизов, его сокурсник, считавший себя поэтом и посещавший все поэтические общества и собрания города. Он возглавлял кружок молодых поэтов их института и был приглашён на «Чураевский вторник». Человек замкнутый и стеснительный, он решил, что одному ему представительствовать в заседании знаменитого на весь город поэтического общества будет неловко. Сашик не дал себя долго уговаривать, и вечером они встретились у входа в гимназию Христианского союза молодых людей.

Пока поднимались по лестнице в родной для Сашика актовый зал, Лёва успел рассказать о том, что «Молодая Чураевка» – это «уже не то, что было даже год назад, но всё равно будет интересно».

Было действительно интересно. На сцене стояла наряженная ёлка, на столе председателя – лампа под зелёным стеклянным абажуром, было уютно. Участвующие в заседании подводили творческие итоги, читали стихи из сборника «Излучины», изданного обществом, выражали сожаление о том, что многие студийцы были вынуждены покинуть Харбин и перебраться на юг Китая, зачитывали приветствия от них из Шанхая, Тяньцзиня и других городов. Сашика приятно удивило зачитанное вслух письмо от Володи Слободчикова, перебравшегося в Шанхай. Со своими стихами выступал постоянный председатель «Чураевки» Алексей Ачаир, ещё кто-то. Сашику очень понравились стихи одного из поэтов, посвященные Новому году:

Нет обмана в новогодней ночи,Верю я надеждам золотым,Потому что сердце верить хочетОбещаньям жизни дорогим.Дай мне руку!., и рукопожатьеСкажет пусть сильнее всяких слов,Что любовь готовит нам объятьяИ альков жемчужно-нежных снов!..Дай мне губы!., в поцелуе этомПусть сияет верности залог…В эту ночь я делаюсь поэтом,Эту радость подарил нам Бог!

Зал аплодировал, потом к столу подошла красивая молодая брюнетка, председатель сказал, что её не надо представлять, и она прочитала Максимилиана Волошина. Эти стихи Сашик слышал впервые:

Я ль в тебя посмею бросить камень?Осужу ль страстной и буйный пламень?В грязь лицом тебе ль не поклонюсь,След босой ноги благословляя, —Ты – бездомная, гулящая, хмельная,Во Христе юродивая Русь!

Последние строчки прозвучали трагичным и на удивление сильным голосом. Закончив, девушка несколько секунд постояла и молча села в первый ряд. После новогодних лирических строк стихи Волошина будто раздавили зал: смолк шёпот, и Сашику показалось, что растерялся даже председатель, было такое ощущение, что в общество, уже забывшее былые невзгоды, бросили гранату и здесь снова появились убитые, раненые и изгнанные. Из-за стола медленно встал Алексей Ачаир и, не зная, что сказать и куда девать свои худые руки, начал аплодировать этой девушке, брюнетке с неожиданной скандинавской фамилией – Ларсен. Молчавший зал тоже стал аплодировать, тогда он предложил студийцам и гостям почитать экспромты – «что-нибудь своё». Присутствующие понемногу оживились, стали друг на друга оглядываться, перешёптываться, подбадривать друг друга. Сашик оглянулся на своего спутника, тот сидел с бледным лицом и закушенной губой и порывался к чему-то, но продолжал сидеть, будто привязанный к деревянным стульям верёвками. Неожиданно для себя Сашик встал, он не собирался этого делать, но какая-то сила его подняла, и он пошёл к сцене под встречным взглядом председателя, подошёл к столу, опёрся на него левой рукой и произнёс: