Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848 - Иван Жиркевич

Через два часа после сего я отправился, в военном уже мундире, благодарить главного начальника за мое преобразование; я встретил его сходившим с лестницы на прогулку, и он меня совершенно не узнал, так переменила меня новая форма.

Года за два до назначения меня в Витебск определен был туда же комендантом генерал-майор Соболев, следовательно, по чину старее меня, но в продолжении двух лет нашего общего сослужения мы оба держали себя в сношениях один с другим так, что это никогда не служило к размолвкам между нами, и я начал с того, что от Дьякова прямо поехал к Соболеву, чтобы предупредить его, как старшего, моим визитом, чем уже много утешил и обратил к себе старика и, кроме сего, впоследствии старался выказать ему всегда мое уважение, когда представлялся сему малейший случай.

Дьяков же поступал с ним совершенно иначе: меня всегда принимал с видимым вниманием, не заставляя никогда себя ждать ни минуты, а Соболева держал по нескольку часов в приемной, не приглашая в кабинет и не сажая его в своем присутствии, и все это делалось единственно из угождения своей супруге, которая с самого своего прибытия в Витебск не возлюбила чету Соболевых, в особенности г-жу Соболеву, русскую, истинно русскую, почтенную старушку.

При вторичном моем свидании с Дьяковым он объявил мне, что замешательства и затруднения, встречаемые в настоящее время по Витебской губернии, происходят от предпринятой великой реформы, присоединения униат к православной церкви, на что должно быть обращено все внимание властей.[512] Мера эта отчасти только религиозная, но главная цель есть политическая – составить одно тело и одну душу. За это взялись весьма старательно, но чересчур горячо, так что до правительства начали непрестанно доходить жалобы на притеснения и угнетения обывателей, а князь Хованский, Шрейдер и епископ Смарагд поставили дело так, что государь был вынужден первых двух сменить, а последнего оставить до времени, дабы видеть, как мы будем с ним ладить, а в противном случае он назначит на его место архиерея из Варшавы, Павла. Государь настоятельно желает, чтобы обращение униат в православие не прекращалось бы и доведено было до конца.

Далее Дьяков коснулся того, что по губернии существует огромная недоимка в уплате податей, которых вовсе не вносят, а недоимка ежегодно все возрастает; затем он стал жаловаться на неисправность и дурное содержание почт по губернии и объявил, что по губернии вообще почты так дурно содержимы, что не проходит недели, в которую он, Дьяков, не получил бы жалобы на остановку в лошадях для проезжающих или на другие неудобства по почтовому ведомству, и на другой день препроводил ко мне письмо, на днях полученное им от генерал-адъютанта князя Лобанова-Ростовского, ехавшего по высочайшему повелению в Берлин, который в г. Режице в оба пути имел остановку на почте и даже неприятности.

Касательно же общего духа обывателей Витебской губернии Дьяков заметил, что поляки все еще в лес смотрят, подобно волку, на которого и корм в селении не имеет влияния. Но со всем тем, однако же, во время последней польской революции помещики Витебской губернии не выказали ничего резкого, что бы можно было обратить им в укор или в желание уклониться от настоящего их к правительству положения.

Не прошло несколько дней, как я получил от Дьякова безымянную записку, собственно пасквиль на общий дух, как помещиков, крестьян, так и всех вообще служащих чиновников по губернии, с секретным предварением меня, что записка эта составлена помещиком Кульневым,[513] нашим русским, проживающим около Режицы, в имении Корфа, и Дьяков просил меня при случае лично познакомиться «с этим истинным патриотом» и подробнее поговорить с ним о предметах, внесенных в его записку.

В это же время, Люцинского уезда, в Яновольской волости, находившейся в пожизненной аренде по польским еще правам у графа Борха, ныне уже умершего, а через то поступившей в казенное управление, происходило между крестьянами волнение. Когда умер граф Борх, в феврале месяце, в волость отправлен был чиновник для принятия имения в ведомство казенной палаты, и с первым приступом к тому он приказал собрать домохозяев, чтобы те по учрежденному порядку выбрали для себя старшин. Для этого необходим был обряд присяги. Крестьяне по наущению или по глупости объявили, что старшин выбрать они готовы, но присягать не станут, ибо «они теперь вольные, а когда присягнут, опять сделаются помещичьими», и в этом отношении упрямство между крестьянами дошло до такой степени, что ни вмешательство священника и полиции, ни прибытие на место высших чиновников казенной палаты, ни даже личное присутствие бывшего губернатора Шрейдера не могло прекратить его. В последних числах июля Шрейдер уволен был в отставку, но по его, однако же, требованию в половине августа в Яноволь прислан был батальон пехоты полка прусского принца, а в первых числах сентября отправился туда же исправляющий губернаторскую должность вице-губернатор Домбровский,[514] с тем чтобы хотя силой обратить крестьян к повиновению.

Я приехал в Витебск 21 сентября 1836 г., а 25-го числа Дьяков через правителя дел канцелярии своей, Глушкова, прислал ко мне только лишь полученное им от Домбровского донесение, что крестьяне не только что не повинуются убеждениям и приказаниям, но 18-го или 19-го числа (не помню точно) человек около трехсот бунтующих ворвались к нему, Домбровскому, в квартиру, и если бы не подоспела квартирующая в самом Яноволе рота солдат, то он едва ли бы избежал от угрожавшей ему опасности. Несколько из бунтовщиков захвачено, 78 человек из них содержатся под стражей и преданы уже военному суду, но, по мнению его, Домбровского, придется отдать под суд решительно всю волость, ибо ни один крестьянин повиноваться не намерен. Это обстоятельство вначале показалось мне весьма важным, но когда я просмотрел всю производившуюся с февраля месяца по канцелярии генерал-губернатора и губернатора переписку, на что не потребовалось более получаса времени, я тот же час отправился к Дьякову и просил у него дозволения самому мне ехать немедленно в Яноволь; когда же Дьяков пожелал узнать, какие я приму меры к восстановлению порядка, я отвечал ему:

– Во всем этом деле важным нахожу, что крестьяне в толпе кричали: «Не хотим присягать, пускай что хотят с нами делают, а мы присягать не будем». Я поставлю крестьян в две шеренги и буду каждого из них спрашивать, поодиночке, намерен ли он присягнуть или нет; желал бы очень знать, много ли будет ослушников. Но как все же такие могут случиться и их немедленно должно будет наказать в пример другим телесно, то я присоединил вопрос: сколько за один раз виновных он, генерал-губернатор, считает в праве себя конфирмовать к приговору к телесному наказанию?