Свет мира - Халлдор Лакснесс

Он сказал ей, что, очевидно, смотритель маяка, возвращаясь из города, останавливался на ночь у сестры, совсем недавно он проехал мимо, направляясь в усадьбу старосты.

Жена опять ненадолго задумалась, а потом спросила:

— Какой сегодня лед?

Он ответил, что лед крепкий.

— Тогда мы пойдем в Эйри, — сказала она. — Ребенка мы возьмем с собой. Если они не захотят пощадить нас, может быть, они пощадят дитя.

Трудно познать человека. Божьи слова внезапно иссякли в Яртрудур Йоунсдоухтир, она даже перестала поносить Ясину Готтфредлину, к своему удивлению, скальд услышал, как она говорит «мы» и «нас». Может быть в этот день он впервые по-настоящему увидел человека, десять лет жившего рядом с ним.

Супруги тщательно умылись и умыли Йоуна Оулавссона, они надели свое лучшее платье и Йоуна Оулавссона тоже одели понаряднее. День был тихий, с легким морозцем, на реке лежал твердый толстый лед. Они шли через луг, празднично одетые и серьезные, не говоря ни слова: скальд нес своего сына, завернутого в одеяло.

Вдова из Эйри приветливо встретила супругов из Малого Бервика, но по сравнению с предыдущим разом ее гостеприимство казалось несколько суховатым, вся атмосфера в доме была иной, море молчало. Вдова попросила супругов не стоять с ребенком на улице в такой мороз, а войти в дом и сесть.

— Спасибо, не беспокойся из-за нас, — ответила жена скальда. — Нам бы очень хотелось поговорить с твоей племянницей Ясиной Готтфредлиной, которая живет у тебя.

Они вошли в дом. Обе девушки заканчивали рождественскую уборку, им осталось убрать еще небольшой уголок. Ясина Готтфредлина даже не сняла фартука из мешковины, когда ее подозвали к жене скальда. Она только что пила кофе и теперь то и дело вытирала рукавом губы. Хозяйка выслала прочь младших детей и отозвала старшую дочь в другой конец комнаты.

— Милая Ясина, — сказала жена скальда, поднимая ребенка к груди и прижимая его к себе, словно желая защитить. — Мы хотели спросить тебя об одном деле, об одном, возможно, пустяке, но он может коснуться не только нашего невинного ребенка и Оулавюра, но также тебя и меня. Скажи мне откровенно, как Богу в день Страшного суда, Оулавюр причинил тебе такое зло, на которое стоило бы пожаловаться?

Девушка громко ответила:

— Пожаловаться? Я? Я не жаловалась. Я только сказала, как было. Да ничего особенного и не было.

— Конечно, дорогая Ясина, — сказала жена скальда. — А раз ничего особенного не было, в чем я тоже не сомневаюсь, думаю, ты не откажешься рассказать мне подробно все как было.

— А ты лучше его спроси, — ответила девушка и указала на Оулавюра. — Мне надоело без конца говорить об одном и том же. Ну что тут такого? Мне на это наплевать, а если и тебе наплевать и ты не сердишься, я тоже не сержусь.

— Значит, ты готова, милая Ясина, где угодно и кому угодно, и Богу и судье, сказать, что все это чепуха?

— Я больше вообще ни с кем не буду говорить об этом, тем более с Богом или с судьей, — ответила девушка. — И я никогда никому не сказала бы об этом, если бы это хоть что-нибудь значило, я и сказала-то лишь для того, чтобы было над чем посмеяться, потому что все это ерунда.

Тогда спросил Оулавюр Каурасон:

— А кому ты об этом сказала?

Девушка:

— Только Доуре, моей двоюродной сестре.

Скальд:

— Зачем?

— А чтобы посмеяться, — ответила девушка. — Мы с Доурой всегда ищем, над чем бы нам посмеяться. Откуда я могла знать, что Доура проболтается? А отец, который вчера ночевал здесь, вдруг говорит, что меня следует перед всем народом отстегать плетью. Ну, я, конечно, ему ответила, пусть только попробует.

Тут к ним подошла вдова и сказала:

— Я знаю, не такой ты простачок, Оулавюр Каурасон, чтобы считать, будто в этих делах каждый судит согласно своим желаниям и воле; ты должен понимать, что существуют законы, по которым людей судят в таких случаях. Я рассказала обо всем своему брату вовсе не для того, чтобы навлечь на тебя беду, а потому, что считаю безответственным держать для детей учителя, который может совершить подобный поступок.

Скальд спросил, решили ли они пожаловаться на него судье и передать дело в суд.

— Я не собираюсь жаловаться никакому судье, — ответила женщина. — Но видит Бог, что я согласилась бы потерять одного из своих детей, лишь бы этого не случилось под моей крышей. Я спрашиваю себя, какой же смысл в прекрасных стихах, если скальды плохие люди? И мне не становится легче, когда я думаю о твоей Яртрудур и о твоем ребенке. Но я бы чувствовала себя виновницей несчастья, которое случилось под моей крышей, если бы не рассказала обо всем отцу девушки.

Тут вмешалась Яртрудур:

— Про меня все знают: я с юных лет была слаба телом и душой и погрязла в грехах, но если преступником хотят сделать Оулавюра Каурасона, если хотят разрушить его семью и бросить неизгладимую тень на его маленького сына, значит, ни на земле, ни на небе нет больше справедливости, да простит меня Бог. Потому что, если на свете когда-нибудь и был рожден невинный и чистосердечный человек, человек, который даже червя не обидит и который никогда ни о ком не подумает дурно, но хочет всех одарить своей любовью и добротой, так это он.

Второй раз за этот день смотрел Оулавюр Каурасон как во сне на эту незнакомую женщину, которая бережно держала в объятиях его ребенка и была готова защитить его самого от всех бед и несчастий. Ее влажные, как водоросли, глаза горели сегодня новым огнем, естественная убежденность и наитие руководили ею, она не плакала и не жаловалась, и муж совершенно не узнавал ее. Ученица Ясина, которая стояла перед своей соперницей, высоко подняв голову с непокорными растрепанными волосами, расставив ноги и слегка выпятив живот, и у которой в глазах светилось упрямство, сперва не понимала истинного значения этой встречи, но когда до Ясины дошло, что из-за нее могут разрушить семью ее учителя и бросить неизгладимую тень на его маленького сына, всю ее дерзость как рукой сняло, она опустила голову, поднесла к глазам фартук из мешковины и расплакалась.

— Если бы я знала, что из-за этого заставят страдать Оулавюра Каурасона, я бы никогда никому ничего не сказала, — проговорила она сквозь слезы. — Оулавюр Каурасон может всегда-всегда делать со мной все-все, что захочет, и я никогда-никогда на это не пожалуюсь.

Но все слова были теперь излишни, решение дела было возложено на судьбу, или, вернее сказать, на те силы, которые присматривают за тем, чтобы все шло заведенным порядком. Учительская чета подождала, пока вдова сварит кофе, а маленькому Йоуну Оулавссону дали в руку кусочек бурого сахара. Ясина вместе с Доурой торопливо домыли оставшийся угол, потому что Рождество было уже на носу. Они молчали, не смотрели друг на друга, только наперебой сопели. После этого объяснения гости и хозяева почти не разговаривали, всех угнетали мысли о будущем, и никто не думал о приближавшемся Святом Рождестве Спасителя. Выпив кофе и посидев немного в молчании, гости поднялись и стали прощаться, и все пожелали друг другу веселого Рождества и счастливого Нового года.

Глава седьмая

Между Рождеством и Новым годом Оулавюр Каурасон был вызван в Кальдсвик, дабы предстать перед судом. Он отправился в путь ранним утром, повязав шею шерстяным шарфом и положив в карман несколько бутербродов. Жена хотела идти вместе с ним, взяв с собой маленького Йоуна Оулавссона, ибо она питала неизвестно на чем основанную веру в то, что суд непременно растрогается, увидев лицо ребенка, но скальд решительно отказался от этого. К обеду он достиг торгового городка. Он явился прямо в ратушу, где должно было слушаться его дело. Ратуша Кальдсвика ничем не отличалась от ратуш других городов: листы ржавого рифленого железа, потрескавшиеся стены, грязная лестница, сломанные дверные ручки, жалобно поскрипывающие дверные петли. Внутри на скамьях, сколоченных из неструганых досок, сидели несколько человек, от дыхания у них изо рта шел пар, на окнах намерз толстый слой льда. Оулавюр Каурасон снял шапку и поздоровался со всеми, но ему ответили неохотно. Сквозь морозную дымку скальд различил лицо старосты, а также лица Ясины Готтфредлины, смотрителя маяка и вдовы из Эйри с дочерью. Все окоченели.

— Интересно, прибыл ли уже председатель окружного суда? — спросил Оулавюр Каурасон. Посидев немного в ратуше, он тоже продрог.

Староста объяснил, что председатель окружного суда прибыл сюда сегодня утром прямо из Адальфьорда специально для того, чтобы разобрать это дело. Ничего не попишешь, если преступники и всякие подозрительные личности причиняют хлопоты судье и другим честным людям, не считаясь с зимой, лютой стужей и даже рождественскими праздниками.

Вдова из Эйри сказала, что в настоящее время судья обедает у купца Кристенсена. Смотритель маяка сказал, что он не понимает, как люди, населяющие теперь Исландию, могут быть потомками древних героев. Оулавюр Каурасон ничего не сказал. Так они ждали, дрожа от холода, девушки дули себе на руки. Наконец староста принялся ходить взад и вперед, он чертыхался и ворчал, что судья обедает вот уже три часа. Смотритель маяка заявил, что исландскую нацию погубили датчане, датские купцы всегда угнетали простой народ и мешали чиновникам исполнять свои обязанности. Вдова из Эйри хотела всех примирить и сказала, что у купца Кристенсена датчанами были только дед и бабка по отцу.