Свет мира - Халлдор Лакснесс

Вдова из Эйри сказала, что в настоящее время судья обедает у купца Кристенсена. Смотритель маяка сказал, что он не понимает, как люди, населяющие теперь Исландию, могут быть потомками древних героев. Оулавюр Каурасон ничего не сказал. Так они ждали, дрожа от холода, девушки дули себе на руки. Наконец староста принялся ходить взад и вперед, он чертыхался и ворчал, что судья обедает вот уже три часа. Смотритель маяка заявил, что исландскую нацию погубили датчане, датские купцы всегда угнетали простой народ и мешали чиновникам исполнять свои обязанности. Вдова из Эйри хотела всех примирить и сказала, что у купца Кристенсена датчанами были только дед и бабка по отцу.

— А почему же тогда и нам не дали жаркого? — сердито спросил ее брат, смотритель маяка.

— Разве мы пришли сюда, чтобы есть жаркое? — возразила женщина.

— Говори что хочешь, а для меня все купцы — датчане, — заявил смотритель маяка.

Наконец староста сказал, что в качестве приходского старосты он не может брать на себя ответственность и заставлять свидетелей ждать так долго в этот собачий холод, он оставил вместо себя старшим смотрителя маяка и пошел искать судью.

Через некоторое время из прихожей послышались тяжелые шаги, громкие голоса и дверь распахнулась. Широкоплечий председатель окружного суда, лицом похожий на морского окуня, появился на пороге в теплой шубе, меховой шапке и высоких сапогах. Его сопровождали несколько служащих более низкого ранга, среди них были судебный писарь с папками и местный врач. Судья сел за стол, снял меховую шапку, водрузил на лысину судейскую шапочку, открыл папки и велел свидетелям выйти в прихожую: потом их вызовут к нему поодиночке.

Он попросил вдову из Эйри рассказать сперва о девушке Ясине Готтфредлине Ясондоухтир, а потом о посещении учителем Оулавюром Каурасоном хутора в Эйри за два дня до сочельника. В каком состоянии находился гость вечером, какая была обстановка в доме утром, что рассказывала девушка о том, что произошло, пока в доме никого не было? На последний вопрос вдова ответила, что, как только Оулавюр Каурасон уехал, дочь отозвала ее в сторонку и сказала:

— «Мама, а Сина говорит, что учитель утром ложился к ней в постель». «К ней в постель? — сказала я. — Какая чепуха!» Тогда дочь говорит: «А у нее на простыне кровь». «Слушать противно, какую чушь вы городите», — говорю я. Но когда я посмотрела, оказалось — правда. Я начала расспрашивать племянницу, и она сказала, что учитель вдруг лег к ней в постель, отобрал у нее Катехизис и погасил свет. «И ты ему позволила причинить себе вред?» — спрашиваю я, а она отвечает: «Да мне и больно-то почти не было, и он сразу же ушел».

Потом вызвали двоюродную сестру Ясины Доуру и спросили у нее, что рассказывала ей утром, накануне сочельника, ученица Ясина Готтфредлина о своих отношениях с учителем. От страха и холода девушка была ни жива ни мертва, зубы у нее стучали. Скоро вопросы судьи оказались слишком грубыми для этой хрупкой плоти, и поскольку она, бледная и измученная, могла лишь трястись перед судьей, не оставалось ничего иного, как вывести ее из зала суда и предоставить заботу о ней другим.

Ученица Ясина Готтфредлина Ясондоухтир, от роду полных четырнадцати лет, рассказала, что утром, за день до сочельника, она лежала и читала Катехизис, пока хозяйка дома вместе со старшими детьми ушли кормить овец и корову. Она читала недолго, вскоре проснулся их гость, ее учитель, и сказал ей «доброе утро». Ясина сказала, что она ему на это ничего не ответила. Тогда он сказал ей еще что-то, она даже не помнит, что именно, и предложил объяснить ей Катехизис. Ну, а потом? А потом — ничего. Разве он не лег к ней в постель? Ну, об этом и говорить не стоит, он немного замерз, к ней он почти и не прикоснулся и сразу же ушел обратно на свою кровать, а она продолжала читать Катехизис. Что же она говорила Доуре? Да просто глупости. Они всегда что-нибудь придумают, лишь бы посмеяться. Тогда судья перешел на дружеский тон и спросил, а что Ясина Готтфредлина думает об Оулавюре Каурасоне как об учителе и как о человеке. Ясина Готтфредлина ответила, что Оулавюр Каурасон очень хороший человек. Судья с грязной рыбьей ухмылкой спросил, не кажется ли ей, что Оулавюр Каурасон красивый мужчина?

Она ответила:

— Этого я никому не скажу.

Тут улыбка судьи мгновенно исчезла, а заодно и наиболее симпатичные черты морского окуня, и место окуня занял отвратительный колючий бычок. Он поглядел на девушку холодными, пустыми, склизкими глазками и начал задавать ей такие вопросы, что даже по самым невинным из них выходило, что речь идет об обычном изнасиловании, а некоторые вопросы могли бы вогнать в краску самую прожженную проститутку. Сначала девушка не знала, что отвечать, и смешалась. Но когда ей показалось, что судья зашел слишком далеко, она прямо заявила:

— И не подумаю отвечать на такую чушь.

Тогда судья решил припугнуть ее и спросил, отдает ли свидетельница себе отчет в том, что находится перед судьей.

Ученица ответила:

— Надо мной нет никаких судей.

Учитель Оулавюр Каурасон рассказал, что приехал в Сюдурейри страшно замерзший и измученный, было уже темно, бушевал дождь и ветер, и он попросился на ночлег. Вдова уложила его в постель и дала ему водки. Он сказал, что совершенно не привык пить водку и в результате сперва заснул как убитый во время разговора со вдовой, а потом проснулся необычно рано с ощущением пустоты, ему казалось, что он болтается на нитке и дрожит от холода. Он сказал, что ему будет очень неприятно, если его слова поймут как неблагодарность в ответ на оказанное ему гостеприимство, но одеяло у него, несомненно, было слишком короткое и спать было холодно. Он объяснил также, что в доме все время слышался непривычный, сосущий шум прибоя. Чтобы немного согреться, он лег в постель к своей ученице, но очень скоро вернулся обратно на свою кровать, так как подумал, что его поступок будет истолкован превратно. Он решительно отрицал, что причинил девушке какой-либо вред. Судья начал засыпать его вопросами, но Оулавюр Каурасон был мастер уходить от каверзных вопросов и решительно отрицал, что имел с девушкой преступную связь. Тогда судья зачитал медицинское свидетельство, составленное накануне вечером после обследования ученицы, обследование обнаружило признаки, которые нельзя считать естественными у девушки ее возраста. Порванное белье и простыня с пятнами крови были уликами против учителя.

Потом снова допрашивали свидетелей, вопросы сыпались градом, пока усталость не одолевала свидетелей и они, вслед за судьей, не лишались последних крох стыдливости. Ясина начала отвечать на все вопросы о ее прежних отношениях с учителем, не имевших никакой связи с последним случаем, она рассказала о том, как однажды вечером он в шутку ударил ее и как они боролись, что она сама бросилась на него, полушутя, полусерьезно, обычно она так же боролась с отцом, но учитель подставил ей ножку и она упала навзничь. Судья спросил, не стал ли учитель шарить у нее под платьем, но девушка быстро ответила: «Нет»; судья спросил, не расстегнул ли учитель на ней пуговицы, и она ответила, что это наглая ложь. Но вскоре ее уверткам пришел конец. Когда застенчивость девушки уже достаточно притупилась, а холод и голод заключили с судьей союз против ее упорства, она вдруг во всем созналась: да, именно так, он сделал это утром накануне сочельника, он сделал и то и другое, сначала то, потом — другое. Правда, она тут же опомнилась, поняла, что проговорилась, и поспешно добавила, что она почти ничего не почувствовала, что все это ничего не значит, что о такой ерунде и говорить не стоит.

Но Оулавюр Каурасон, несмотря на холод, голод и усталость, продолжал твердо держаться своих признаний: нет, он ничего не делал. Девушке все почудилось. Судья еще не проголодался после жаркого, съеденного у купца, и потому был необыкновенно бодр, вопросы сыпались один за другим. Был уже поздний вечер. Наконец Оулавюр Каурасон перестал отвечать, опустил голову на грудь и закрыл глаза. Тогда судья объявил его арестованным и закрыл заседание.

Глава восьмая

Председатель окружного суда решил тем же вечером ехать домой в Адальфьорд через долину Гамлафельсдаль и приказал приготовить лошадей и конвой для перевозки арестованного, которого он намерен был взять с собой, а сам после заседания вместе со своей свитой отправился ужинать к купцу. Стеречь арестованного он доверил крестьянину и смотрителю маяка Ясону.

Гора, у подножья которой лежал город, называлась Кальдур. Был крепкий мороз, тихо падал сухой снег, лунный свет искрился на поверхности моря и покрытых льдом скалах, где от ночного ветра жалобно всхлипывали волны.

Арестованный и его страж стояли на открытом месте у моря перед домом купца, им было приказано никуда не уходить, пока судья не поест. В городке быстро распространился слух о том, что произошло, и несколько молодых девушек прибежали посмотреть на преступника. С первого взгляда им трудно было решить, который из этих двоих преступник, большинство девушек склонялось к тому, что преступником был крестьянин и смотритель маяка Ясон. К девушкам подошли парни. Кто-то заявил, знает Ясона и что крестьянин Ясон никакой не преступник, а преступник — тот, длинный. Потом парни и девушки заговорили громче и по адресу скальда полетели изощренные ругательства, грязные намеки и даже грубые оскорбления. Но когда дело зашло чересчур далеко, крестьянин Ясон, который не мог отделаться от чувства, что как бы там ни было, а он все-таки породнился со скальдом и потому имеет теперь по отношению к нему определенные обязанности, не говоря уже о том, что сам королевский судья поручил ему охранять арестованного, решил не миндальничать с этим сбродом и велел им всем катиться к черту. Понемногу сквернословившая молодежь разбрелась, зато явились двое пьяных и спросили, какого дьявола здесь надо этой деревенщине, ведь и дураку ясно, что они решили наврать купцу с три короба и получить работу, которая по праву принадлежит добрым честным кальдсвикцам, они заявили, что готовы жить и умереть ради Кальдсвика, и навязали деревенщине такие взаимоотношения, при которых правота может быть доказана только силой. Крестьянин и смотритель маяка Ясон дрался с обоими пьяными, он сшиб их на землю и велел им отправляться домой спать, а арестованный стоял у стены, дул на руки и стучал ногой об ногу, чтобы скоротать время.