Свет мира - Халлдор Лакснесс

— Угу, — сказал скальд.

— Посмей только еще раз сказать свое идиотское «угу», — рассердился староста. — Кто знает, не придется ли тебе когда-нибудь заплатить сполна за это слово.

Этот разговор не прошел без последствий для Свейдна из Бервика. Войдя в дом, Оулавюр Каурасон достал чернила, сел за стол и первый раз в жизни написал письмо в столицу.

С тех пор как Свейдн родился, его родители не обменялись ни единым дружеским словом, мать одна воспитывала мальчика. Оулавюр Каурасон написал отцу Свейдна без согласия матери и сына, даже наоборот, он отправил свое письмо вопреки протестам матери. Он писал на свой страх и риск, рассказал о своей судьбе и просил этого незнакомого человека, чтобы он спас свое дитя, дабы не повторилась история с хутором у Подножья. Никогда еще скальд не вкладывал столько жара ни в одно дело. И произошло чудо: это был один из тех редких случаев, когда письмо принесло плоды.

Через месяц Оулавюр Каурасон смог позвать Свейдна из Бервика в отдельную комнату и сказать ему:

— В твоей жизни свершится то, о чем я был рожден лишь тосковать.

Потом он объявил Свейдну, что его отец выразил в своем письме согласие разрешить мальчику изучать то, что ему хочется.

— Как мне отблагодарить тебя за то, что ты для меня сделал? — спросил мальчик, вытерев слезы.

— Я буду счастлив знать, что на твою долю выпала жизнь, которая была моей мечтой, — ответил скальд. — Теперь ты будешь учиться в настоящей школе и в конце концов станешь ученым и скальдом.

— Пусть я даже окончу все школы страны, знай, что я все равно учился только в одной школе — в твоей, — сказал Свейдн из Бервика.

Им казалось, будто час прощания уже наступил, и они смотрели друг на друга как бы издалека.

— Если когда-нибудь бедный деревенский скальд, с неведомого берега, где нет даже пристани, постучит в твою дверь, узнаешь ли ты его, Свейдн? — спросил Оулавюр Каурасон.

— Когда ты приедешь ко мне, Оулавюр, у меня будет своя собственная комната и много-много книг, — сказал Свейдн из Бервика. — Помни, эта комната — твоя и эти книги — твои. Все, что принадлежит мне, — твое. А вечером я постелю тебе постель на диване. — Не надо, большое спасибо, — сказал Оулавюр Каурасон Льоусвикинг со своей вежливой улыбкой. — Я не хочу спать. Мы будем бодрствовать всю ночь. Мы будем сидеть и беседовать. Беседовать о том, что с самого начала согревало исландцев длинными зимними вечерами. Ты ученый человек и скальд, а я гость и пришел, чтобы насладиться твоей ученостью. Обещаешь мне, что не ляжешь спать, а будешь беседовать со мной?

— Да, — сказал Свейдн из Бервика.

— Обещай мне еще одну вещь, — попросил Оулавюр Каурасон Льоусвикинг.

— Какую? — спросил Свейдн из Бервика.

— Обещай, что не будешь смотреть на меня с презрением, хотя я невежественный неудачник и, наверно, буду скверно одет по сравнению с теми, с кем ты привыкнешь общаться, и обещай, что не будешь жалеть меня.

— Я всегда буду видеть в тебе самого лучшего человека, какого я когда-либо знал, — ответил Свейдн из Бервика.

— Тогда мне остается попросить тебя еще только об одном, — сказал Оулавюр Каурасон. — Позволяешь?

— Да, — сказал Свейдн из Бервика. — Говори.

— Когда мы с тобой проведем за беседой всю ночь и сверкнут первые утренние лучи, пойдешь ли ты со мной на кладбище, чтобы показать мне одну могилу?

— Какую могилу? — спросил Свейдн из Бервика.

— Могилу Сигурдура Брейдфьорда, — сказал Оулавюр Каурасон.

— Я сделаю для тебя все, что смогу, — ответил Свейдн из Бервика.

— Я слышал, что на его могиле стоит каменная арфа с пятью струнами, — сказал скальд.

Глава четвертая

Пять лет промелькнули так вероломно, словно их просто похитили у сердца, время летит незаметно независимо от того, проходит ли жизнь человека в шумном разгуле или на берегу этого окруженного горами залива, где нет даже пристани, но вот однажды темной ночью человек с удивлением просыпается наконец после долгого сна.

Он просыпается глубокой ночью, чужой в своей собственной жизни, раскаивающийся в не совершенных им грехах, его поступки уже давным-давно растворились в сострадании; он просыпается где-то бесконечно далеко от самого себя, заблудившийся в пустыне человеческой жизни, и путь назад слишком долог для жизни одного человека. Никто больше не может заставить его улыбнуться, и с тех пор, как он, больной и покинутый, лежал в ожидании солнечного луча под скошенным потолком на хуторе у Подножья, он не пережил ни одного счастливого часа. Если он встанет, зажжет свет и посмотрит на себя в зеркало, он испугается этого нищего, что прозябает здесь с женщиной, которая на пятнадцать лет старше его, и трехмесячным сыном.

— Кто я? — спросит он. — И где я?

И услышит в ответ:

— Время твоего ожидания скоро окончится, срок, отпущенный тебе, истек.

Скальд обнаружил, что ему нет никакого дела до своей собственной жизни, в то утро, когда родился Йоун Оулавссон. Дом наполняли шуточки повивальной бабки, туповатые, но добродушные, которые всегда царят там, где рожает женщина.

— Нет, — сказал скальд, — к сожалению, у меня нет ни малейшего желания узнать, сколько весит ребенок.

И после того, как чужие люди раздобыли безмен и взвесили ребенка, скальд постарался избежать необходимости смотреть на безмене его вес. Ребенок больше не был новостью, скальд уже пережил сполна всю историю ребенка, от рождения до смерти: первый плач, первая улыбка, вот он говорит «мама» и начинает ходить, но вот он заболевает, мучается, тает, делает последний вздох — всегда одна и та же история. И скальд знал, что в то утро, когда его попросят пойти и раздобыть гробик для маленького Йоуна, он хладнокровно ответит изречением из иудейских сказаний: «Предоставь мертвым хоронить своих мертвецов».

Но наутро после того, как Оулавюр Каурасон Льоусвикинг неожиданно проснулся в пустыне, в его жизнь вошло нечто новое; вообще-то сам по себе этот случай ничего не значил, но, как это часто бывает, он явился началом больших событий. Потом скальд часто спрашивал себя, какая скрытая связь могла быть между кошмаром той ночи и этим ничего, собственно, не значащим посещением? Обратил бы я внимание на этот внезапный призыв жизни, спрашивал он себя, если бы за несколько часов до этого голос пустоты не коснулся моего сердца? А может, жизнь и зовет человека в полный голос только тогда, когда к нему является страх смерти?

Короче говоря, это было одно из многих тысяч событий которые в спокойном потоке годов незаметно происходят в жизни человека; житель крайнего мыса привез в школу свою дочку, это был смотритель маяка Ясон из Тойнгара, он отыскал учителя и попросил обратить особое внимание на его ребенка; бедняжка никогда еще не жила среди чужих, в школу она тоже никогда не ходила, но весной ей предстоит конфирмация.

Высокая плотная девушка протянула скальду сильную мозолистую руку, огрубевшую от коровьих сосков и весел, скальд увидел перед собой темные непослушные волосы, заплетенные в толстые косы, низкий лоб, большое круглое лицо с тяжелой челюстью и ровными зубами, толстые бесформенные губы, жирную кожу, глаза, точно у хорошо откормленной коровы, — по физическому развитию это была, скорее, взрослая девушка, чем подросток. Она принесла в дом скальда запах икры, глупыша и конины, она стояла посреди комнаты в спустившихся чулках и сопела.

— Ясина Готтфредлина немного училась читать и писать, но у нее не было случая поупражняться в этом, — сказал ее отец, могучий великан, любивший ввернуть крепкое словцо. — Я рассказывал ей саги, она знает родословную людей с острова Храфниста[21] и самых знаменитых конунгов севера. Но вот весной бедному ребенку предстоит конфирмация, и за зиму ей надо обучиться тому, что называется христианством, чтобы ей не пришлось потом краснеть перед людьми за свое невежество.

Отец поселил девушку у своей сестры, вдовы, жившей на одном из хуторов в Эйри, на другом берегу реки, в самом устье, но он просил учителя разрешить девушке ночевать у них, если во время оттепелей лед на реке будет ненадежный, и предложил учителю особое вознаграждение, лишь бы тот согласился в начале зимы дополнительно позаниматься с девочкой Законом Божьим, чтобы она догнала в этой науке своих однолеток и уже зимой могла заниматься вместе с ними.

Оулавюр Каурасон с удивлением смотрел на это дикое дитя, явившееся с крайнего мыса, на этого языческого переростка, в смущении он откинул со лба волосы. По правде говоря, для него было неразрешимой загадкой, зачем понадобилось вколачивать иудейскую премудрость и диковинные рассказы про Иисуса Христа в эту юную великаншу; если Ясину Готтфредлину чему-то и следовало учить, то уж, во всяком случае, не христианству.