Свет мира - Халлдор Лакснесс

Глава третья

«В этом роду не было ни одного порядочного человека», — сказал пастор о роде старосты.

Здесь, на побережье, где не было даже пристани, ценность человеческой жизни была неуместным понятием, так же как и небесный свет; тупость, рабская покорность и нищета считались единственными истинными добродетелями в этой суровой общине, ее святой троицей. Эта темная сила заковала каждого ребенка в толстую непроницаемую броню, дабы уберечь его от опасного влияния всего высокого и человечного, и в особенности, от влияния красоты.

Нечего и говорить, как обрадовался скальд, увидев среди своих учеников лицо, не имевшее ничего общего с недугами, вонючим мясом глупыша, отбросами соленой рыбы, насморком и вшами, это лицо было здоровое и свежее, и на нем могло отражаться понимание и даже восторг. Скальду казалось, будто он встретил на пустоши среди белоуса и ситника прекрасный редкий цветок. Эти ясные, немного холодные глаза непрерывно искали смысла во всем, что они видели, это светлое, несколько безвольное лицо прислушивалось, повинуясь внутренней потребности, к каждому звуку, в котором сквозило неповиновение святой троице Бервикского прихода.

Этот тринадцатилетний мальчик происходил вовсе не от благородных родителей и никогда не жил среди богатых людей, где господствуют более изысканные манеры. Он был незаконнорожденный и всегда жил со своей матерью, уроженкой другого прихода, которая теперь служила у старосты в Большом Бервике; отец мальчика уже давно жил в столице и не поддерживал никаких отношений ни с мальчиком, ни с его матерью. Но каково бы ни было происхождение маленького Свейдна из Бервика, всем сразу бросалось в глаза, что он сделан из другого теста, чем местные жители. Может быть, причина крылась в том, что его мать, которую все считали чудачкой, приучила сына мыться, мыться часто, мыться постоянно. Во всяком случае, никакая грязь будто не приставала к нему, даже под ногтями у него было чисто, он всегда был причесан, и, хотя платье у него было ветхое, мать неустанно заботилась, чтобы оно ладно сидело на мальчике, на его одежде никогда не было ни пятнышка, ни морщинки, поэтому всем казалось, что он хорошо одет. Насморк и вши терпеть не могли этого мальчика и обходили его стороной.

Свейдн из Бервика учился легко, без нытья и зубрежки. И хотя он схватывал все гораздо быстрее, чем остальные дети, в его манере держаться была известная скромность, не позволявшая ему лезть в первые или стать вожаком; он отличался от других детей тем, что любил наблюдать, оставаясь в тени, тем, что в этом хриплом гуле его голос звучал удивительно звонко, тем, что когда другие дети уже отчаивались ответить на вопрос, у него всегда был под рукой простой и четкий ответ, и при этом он не проявлял ни капли высокомерия.

Однажды Оулавюр Каурасон спросил мальчика, не пройдется ли тот с ним немного после занятий, в последние дни скальду очень хотелось спросить мальчика об

одной вещи.

— Конечно, — сказал мальчик и покраснел.

Но едва они остались в сумерках наедине, у скальда точно язык отнялся, и он не мог заговорить. Некоторое время они молча шли рядом. Наконец скальд набрался смелости:

— С тех пор, как я обратил на тебя внимание, мне хочется задать тебе один вопрос, — сказал он. — Надеюсь, ты не обидишься на меня, если мой вопрос покажется тебе чудным. Скажи, не приходилось ли тебе слышать какого-нибудь необычного звона, когда ты остаешься один?

Мальчик взглянул на своего учителя, сбитый с толку этим непонятным вопросом, очень серьезный, немного смущенный и, может быть, даже слегка испуганный.

— Звона? — переспросил он. — Какого звона? Вроде птичьего щебета?

— Да, вроде птичьего щебета, — сказал скальд, испытывая неловкость. — Нет, пожалуй, он не похож на птичий щебет. Даже совсем не похож. Может, это скорее и не звон, а какой-то свет, внутренний свет, свет радости, свет могущества… Свет, Звон — пока еще не создано слов, которыми можно было бы это объяснить.

— А-а, — протянул мальчик.

Скальд был разочарован, ему казалось, что он попал в смешное положение, высказав все это мальчику, ответ мальчика привел его в уныние. Они шли молча. Потом мальчик спросил:

— А ты научишь меня слышать этот звон и видеть этот свет?

— Этому никого нельзя научить, милый Свейдн, — сказал скальд. — Сокровища всего мира, все земные удовольствия — только жалкий отзвук этого звона. Но иногда, когда я во время занятий смотрю на твое лицо, мне кажется, что ты рожден слышать его и видеть его.

— Мне так жалко, что я не слышал и не видел его, — сказал мальчик, чувствуя себя пропащим человеком.

— Милый мой, — сказал скальд, решив сделать еще одну попытку, — когда ты стоишь на берегу моря ясным летним днем и смотришь, как отражаются в воде облака, или лежишь летом в зеленой ложбинке и рядом с тобой журчит ручей, или ранней весной бредешь по прошлогодней траве у берега реки и слушаешь первые крики казарок, скажи, не испытываешь ли ты тогда что-нибудь особенное?

Мальчик ответил:

— Всегда, когда я вижу или слышу что-то прекрасное, я все всем прощаю, и мне хочется стать великим человеком, чтобы сделать для людей что-нибудь хорошее.

Скальд схватил его руку и сказал с благодарностью:

— Слава Богу, ты все-таки понял меня.

Но мальчику было не совсем ясно, что именно он понял, он попытался выяснить это и прибавил:

— Мне бы так хотелось стать ученым и скальдом.

Скальд снова умолк. В сущности, он спрашивал совсем о другом. Но, несмотря на то, что он снова испытал разочарование, показывать это было бы несправедливо. Как можно требовать от мальчика того, чего скальд не в праве требовать ни от одного человека?

— Проводи меня до дому, выпьешь у меня чашечку кофе, — предложил скальд, чтобы перевести разговор на другую тему.

— Я должен задать корму лошадям, — ответил мальчик. — Если я этого не сделаю, мне влетит.

— Я понимаю, — сказал скальд. — Я тоже бывал бит богами, людьми и лошадьми. Но у тебя есть мать, а может быть, даже и отец. Возможно, ты еще станешь ученым и скальдом.

И хотя Оулавюр Каурасон и был немного разочарован в своем друге, особенно по части Звона, он не мог не заняться этим мальчиком. Их дружба росла и крепла подобно зернышку, нашедшему в каменистой пустыне горстку земли. Прежде в дружеских отношениях скальд никогда не был дающей стороной, и сознание того, что он что-то дает другому, укрепило в нем веру в себя в эти трудные времена. Как прошла бы эта зима, не будь Свейдна из Бервика? Скальд забыл обо всех остальных учениках, он видел только Свейдна и говорил только с ним, он откладывал на полку надоевшую хронику иудеев и другие излюбленные сочинения бервикского старосты, доставал «Римы о Нуме» и стихи Йоунаса Хатлгримссона и заводил речь о таинственных святынях поэзии и могуществе красоты; не забывал он сказать и о величии всего преходящего.

Однажды учитель заметил, что мальчик не хочет оставаться после конца занятий, а спешит уйти, даже не попрощавшись. Когда это повторилось несколько раз, скальд улучил момент и спросил, в чем дело. Мальчик не хотел говорить. Но скальд не отставал от него, и мальчик признался, что его выпороли.

— За что?

— За то, что я говорил о поэзии, — ответил мальчик.

— Меня тоже били, когда я был в твоем возрасте, — сказал скальд. — И боги, и люди, и лошади. Но поэзия — это искупительница души, и мне никогда не приходило в голову изменить ей.

Несмотря на все уговоры, мальчик хотел убежать.

— Не убегай, — сказал скальд. — Моя жена сварит нам кофе. И мы почитаем любовные стихи Сигурдура Брейдфьорда.

— Я боюсь порки, — сказал мальчик.

— Нет таких ударов, которые могли бы повредить скальду, — сказал Оулавюр Каурасон. — Скальды сильнее, чем боги, люди и лошади.

Вскоре после этого, воскресным утром, во дворе Малого Бервика появился староста. Он велел скальду выйти к нему.

— Ты мне портишь детей, — заявил староста. — Ты так забил голову чепухой толковому парню, что он и отвечать стал как-то чудно да вдобавок начал марать бумагу. Я не желаю превращать свой дом в прибежище для каких-то писак. Я не потерплю в своем доме никаких неугодных мне рассуждений!

— Угу, — сказал скальд.

— Если ты будешь продолжать в том же духе, ты сделаешь из мальчишки такого же негодяя, как ты сам, и такого же преступника, каким был Сигурдур Брейдфьорд, который променял жену на собаку и был присужден к двадцати семи ударам плетью.

— Ну, этого бы я, пожалуй, не сказал, — заметил скальд.

— Я пришел предупредить тебя, что если ты и впредь будешь развращать детей бесполезными разглагольствованиями вместо того, чтобы вбивать им в головы, как надо правильно жить, то пеняй на себя. Мы здесь, в Бервике, веруем в Христа. Мы решили построить церковь за двадцать тысяч крон, и мы требуем, чтобы и другие веровали в Христа. Мы всеми силами будем обороняться от тех, кто хочет отвратить молодежь от честности и трудолюбия и под прикрытием поэзии привить им любовь к безделью и преступлению.