В мире фантастики и приключений. Тайна всех тайн - Лев Успенский

— Вы ненавидите тех, кто вас создал, правда? — тихо спросил Пиркс.

— Вы ошибаетесь. Я считаю, что любое бытие, даже самое ограниченное, лучше, чем небытие. Они, эти мои конструкторы, наверняка многого не могли предвидеть, но больше всего, больше даже чем за интеллект, я им благодарен за то, что они отказали мне в центре наслаждений. Есть такой центр в вашем мозгу, вы знаете об этом?

— Что-то такое читал…

— У меня его, по-видимому, нет, и потому я не становлюсь тем безногим, который мечтает лишь об одном — ходить… Только ходить, так как это невозможно.

— Все остальные смешны, да? — подсказал Пиркс. — А вы?

— О, я тоже. Только по-другому. Каждый из вас, раз уж оп существует, обладает таким телом, какое ему дано, и всё, — а я мог бы выглядеть, например, как холодильник.

— Не вижу в этом ничего смешного, — буркнул Пиркс. Разговор утомлял его всё больше.

— Речь идет об условности, о случайности, — повторил Барнс. — Наука — это отказ от различных абсолютов; от абсолютного пространства, абсолютного времени, абсолютной, то есть вечной, души, абсолютного, ибо сотворенного богом, тела. Таких условностей, которые вы принимаете за нечто реальное, ни от чего не зависящее, гораздо больше.

— Что еще условно? Этические принципы? Любовь? Дружба?

— Чувства никогда не бывают условны, хотя могут возникать как следствие условных, общепринятых предпосылок. Но я — то говорю о вас только потому, что при таком сопоставлении мне легче рассказать, каков я сам. Этика, без сомнения, условна, во всяком случае для меня. Я не обязан поступать этично, и всё же я делаю это.

— Любопытно. Почему?

— У меня нет какого-то инстинкта добра. Я не способен испытывать чувство жалости, так сказать по природе. Но я знаю, когда полагается жалеть, и в состоянии к этому привыкнуть. Я решил, что так нужно. Следовательно, логические рассуждения позволили мне как бы заполнить пустоту в себе. Вы можете сказать, что у меня «искусственная этика», что я просто чрезвычайно тщательно ее разработал, и она стала «как настоящая».

— Я не очень понимаю. В чем же заключается разница?

— В том, что я поступаю согласно логике принятых аксиом, а не согласно инстинктам. У меня таких инстинктов нет. Одна из ваших бед заключается в том, что, кроме них, вы почти ничего не имеете. Не знаю, возможно, когда-то этого было достаточно, но сейчас наверняка мало. Как проявляется на практике так называемая любовь к ближнему? Вы сжалитесь над жертвой несчастного случая и поможете ей. Ну а если перед вами будет десять тысяч жертв сразу, вашей жалости на всех не хватит. Сочувствие не слишком вместительно и не слишком растяжимо. Оно хорошо, пока речь идет о единицах, и бессильно, когда дело касается массы. И именно развитие технологии все эффективнее разрушает вашу мораль. Атмосфера этической ответственности охватывает лишь первые звенья цепи причин и следствий — звенья весьма немногочисленные. Тот, кто приводит процесс в действие, совершенно не чувствует себя ответственным за его отдаленные результаты.

— Атомная бомба?

— О, это только один из тысячи вопросов. В сфере моральных явлений вы, возможно, смешнее всего.

— Почему?

— Мужчинам и женщинам, о которых известно, что они произведут на свет неполноценное потомство, разрешается иметь детей. Это разрешено моралью.

— Барнс, но это никогда точно не известно, самое большее — весьма вероятно.

— Но мораль является детерминистической, как бухгалтерская книга, а не статистической, как космос. Командор, так можно рассуждать целую вечность. Что вы еще хотите знать обо мне?

— Вы соперничали с людьми в различных экспериментальных ситуациях. Всегда ли вы побеждали?

— Нет. Я действую тем лучше, чем больше алгоритмизации, математики и точности требует задание. Интуиция — самая слабая моя сторона. Сказывается происхождение от цифровых машин…

— Как это выглядит практически?

— Если ситуация чрезмерно усложняется, если количество новых факторов становится слишком велико, я теряюсь. Человек, насколько мне известно, в таких случаях пытается положиться на догадку, то есть на приближенное решение, и иногда это ему удается, я на это не способен. Я должен учесть всё точно, сознательно, а если не могу — проигрываю.

— То, что вы сказали, очень важно, Барнс. Значит, скажем, в аварийной ситуации, во время катастрофы?..

— Это гораздо сложнее, командор. Ведь я не испытываю страха, во всяком случае, в том смысле, как человек, и хотя угроза гибели мне, разумеется, не безразлична, я, что называется, не теряю головы, и обретенное таким образом равновесие может скомпенсировать недостаток интуиции.

— Вы пытаетесь оставаться хозяином положения до конца.

— Да, даже тогда, когда вижу, что проиграл.

— Зачем? Разве это не иррационально?

— Ото только логично, потому что я так для себя решил.

— Благодарю вас. Возможно, вы действительно мне помогли, — сказал Пиркс. — И еще только один вопрос: что вы собираетесь делать после нашего возвращения?

— Я кибернетик-невролог, и неплохой. Творческих способностей у меня мало, они неотделимы от интуиции, но я найду достаточно интересной работы.

— Благодарю вас, — повторил Пиркс.

«О господи, на кой мне всё это черт?! Вот теперь-то я совсем ничего не знаю. Либо это робот… Пожалуй, он всё-таки говорил правду. Но откуда такая словоохотливость? Вся история человечества плюс «критика извне»… Положим, он говорил правду. В таком случае, нужно спровоцировать предельно запутанную ситуацию. Но она должна быть достаточно правдоподобной, чтобы не обнаружилось, что это дело моих рук. Значит, она должна быть реальной, в общем, придется играть с огнем. Опасность, вызванная, может быть, и искусственно, но сама по себе настоящая?»

Он ударил кулаком по ладони.

«А если это тоже был тактический маневр? Тогда, возможно, я сверну себе шею и убью заодно всех людей, а корабль приведут в порт роботы, с которыми ничего не случится. Ну, это привело бы тех господ в величайший восторг — какая потрясающая реклама! Какая гарантия безопасности для кораблей, обслуживаемых такими командами! Разве не так? Значит, с их точки зрения, такой шаг — купить меня на честность — был бы страшно эффективным».

Он ходил всё быстрее.

«Я должен как-то проверить, правда ли это. Допустим, в конце концов я разберусь со всеми. На борту есть аптечка. Я мог бы ввести каждому в пищу по капле апоморфина. Люди заболеют, а нелинейники, очевидно, нет. Безусловно, нет. Но что мне это даст? Во-первых, почти наверняка все догадаются, кто это сделал. Кроме того, даже если Броун действительно человек, а Барнс — нет, из этого еще вовсе не следует, что всё, рассказанное ими, соответствует истине. Может, о себе они сообщили правду, но всё остальное служило их стратегической цели. Стоп. Слова Барнса о недостатке интуиции и впрямь указывают определенный путь. Но Броун? Он бросил подозрение на Барнса. Именно на Барнса, который тут же приходит и подтверждает его правоту. Не слишком ли всё гладко? С другой стороны, если это не было запланировано, если каждый из них действовал по собственной инициативе, тогда и то, что сначала Броун назвал Барнса, и то, что потом Барнс сам явился со своим признанием, — чистая случайность. Планируя операцию, они наверняка бы избежали: такого примитивизма: слишком уж он бросается в глаза. Я начинаю запутываться! Стоп. Вот если сейчас еще кто-нибудь пожалует, значит, всё было липом. Игрой. Да только, наверно, никто не придет — интрига стала бы чересчур прозрачной, не дураки же они. Ну а если Броун и Барнс говорили правду? Ведь, может, и еще кому-нибудь захотеться…»