Я исповедуюсь - Жауме Кабре

– Я не смогу жить счастливо. Меня замучает чувство вины.

– А в чем ты виноват?

– Во всем. Что ты читаешь?

– Льюиса.

– Кого?

– Клайва Стейплза Льюиса. Одного очень умного человека.

– А-а… – Бернат полистал книгу и положил на стол. Посмотрел на Адриа и сказал: я все еще ее люблю.

– А она тебя любит?

– Думаю, да.

– Ну допустим. Но вы причиняете боль друг другу и Льуренсу.

– Нет. Если я… Но это не важно.

– Поэтому ты ушел из дома?

Бернат сел за стол, закрыл лицо руками и разрыдался. Он долго неудержимо рыдал, а я не знал, что делать – то ли подойти к нему и обнять, то ли ущипнуть за спину, то ли рассказать анекдот. Я так ничего и не сделал. Вернее, сделал. Отодвинул книгу К. С. Льюиса, чтобы он не намочил ее. Иногда я себя ненавижу.

Мне открыла Текла. Некоторое время она молча смотрела на меня, затем впустила и закрыла дверь.

– Как он?

– Сбит с толку. Расстроен. А ты?

– Сбита с толку. Расстроена. Ты пришел вести переговоры?

Честно говоря, Адриа никогда не знал, о чем говорить с Теклой. Она была совсем другая, вечно с беспокойным взглядом. И очень красивая. Иногда даже казалось, что Текла жалеет, что она такая красивая. Сейчас волосы у нее были наскоро собраны в хвост, и я бы с удовольствием поцеловал ее в губы. Она скромно встала, скрестив руки на груди, и посмотрела мне в глаза, словно приглашая сразу заговорить: ну давай, скажи же, что Бернат ужасно расстроен и на коленях умоляет разрешить ему вернуться домой, он понимает, что невыносим, и изо всех сил будет стараться сделать невозможное… да, да, я знаю, что он ушел хлопнув дверью, что это он ушел, а не ты, что… Но он просит, умоляет на коленях разрешить вернуться, потому что он жить не может без тебя и…

– Я пришел за скрипкой.

Текла застыла на несколько мгновений, а очнувшись, ушла по коридору, слегка обиженная, как мне показалось. Пока она ходила, я успел крикнуть: и за партитурами… Они в голубой папке, толстой такой…

Она вернулась со скрипкой и толстой папкой и положила их на стол, быть может, слишком резко. Она была обижена гораздо сильнее, чем мне показалось сначала. Я понял, что высказывать какие-либо соображения тут неуместно, и без слов взял скрипку с толстой папкой.

– Мне очень жаль, что все так случилось, – произнес я на прощание.

– Мне тоже, – заметила она, закрывая дверь. Дверь хлопнула, тоже слишком резко. В этот момент Льуренс поднимался, шагая через ступеньку, со спортивной сумкой через плечо. Я успел сесть в лифт прежде, чем парень заметил, кто так стыдливо прячется на лестнице. Я знаю, что я трус.

На следующий день вечером Бернат репетировал, и в этих стенах вновь раздались сочные звуки скрипки. Адриа в своем кабинете устремил взгляд вверх, чтобы лучше было слушать. Бернат у себя в комнате заполнял пространство сонатами Энеску. А ближе к ночи попросил разрешения поиграть на Сториони, и она рыдала у него в руках двадцать или тридцать упоительных минут. Он исполнил несколько сонат дядюшки Леклера, но на сей раз один. Были минуты, когда я думал, что должен подарить ему Виал. Что ему-то он по-настоящему пригодится. Но вовремя одумался.

Не знаю, принесла ли ему облегчение музыка, но, так или иначе, после ужина мы втроем долго болтали. Неожиданно Сара заговорила о своем дяде Хаиме, а с него мы перешли на банальность зла, поскольку я не так давно проглотил книгу Арендт[346] и теперь у меня в голове крутились разные мысли, не находя выхода.

– Почему тебя это так волнует? – спросил Бернат.

– Потому что если зло может быть безнаказанным – мы пропали.

– Я тебя не понимаю.

– Если я могу просто так совершить зло и от этого ничего не случится, у человечества нет будущего.

– Просто так – в смысле преступление без мотива?

– Преступление без мотива – это самая бесчеловечная вещь, которую только можно себе представить. Я вижу человека на автобусной остановке и убиваю его. Ужасно.

– А ненависть оправдывает преступление?

– Нет, но она объясняет его. А немотивированное преступление, помимо того, что ужасно, еще и необъяснимо.

– А преступление во имя Бога? – вмешалась Сара.

– Это преступление немотивированно, но обеспечивает иллюзию алиби.

– А преступление во имя свободы? Или прогресса? Или во имя будущего?

– Убивать во имя Бога – то же самое, что убивать во имя будущего. Когда оправдание идет от идеологии, сопереживание и сострадание исчезают. Тогда убивают бесстрастно и совесть остается в стороне. Как при немотивированном убийстве, совершенном психопатом.

Они помолчали. И не смотрели в глаза друг другу, словно подавленные этим разговором.

– Есть вещи, которые я не могу объяснить, – мрачно произнес Адриа. – Жестокость. Оправдание жестокости. Их я не могу объяснить иначе, как рассказывая о них.

– А почему бы тебе не попробовать? – спросила ты, глядя на меня так, что твой взгляд и по сю пору сверлит меня.

– Я не умею писать. Это вот Бернат у нас…

– Ты издеваешься? Куда мне!

Разговор иссяк, и мы пошли спать. Помню, любимая, что именно в тот день я решился. Пролежав час без сна, я встал и тихо прошел в кабинет. Взял чистые листы и перо и собрался записать старинное наставление, полагая, что так постепенно приближусь к нашему времени. И я написал: камни не должны быть слишком малы, ибо тогда они не нанесут вреда. Но они не должны быть и слишком велики, ибо тогда они сократят страдания провинившегося. Ведь мы говорим о наказании провинившихся – об этом никак нельзя забывать. Все эти добрые люди, которые поднимают вверх палец, вожделея участвовать в побивании камнями, должны знать, что вину следует искупать страданием. Это так. И всегда было так. А посему, нанося раны прелюбодейке, лишая ее глаза, оставаясь равнодушными к ее слезам, эти люди угодны Всевышнему, единому Богу, Сострадательному и Милостивому.

Али Бахр явился сюда не так, как все остальные: он был истцом, а значит, имел особое право бросить камень первым. У него на виду эта гнусная Амани, посаженная в яму, из которой высовывалось лишь ее бесстыжее и – теперь-то – заплаканное лицо, уже давно без конца повторяла: не убивайте меня, Али Бахр сказал вам неправду. И Али Бахр в нетерпении, раздраженный словами виновной, по знаку судьи подошел поближе и запустил в нее камнем, чтобы увидеть, замолчит ли наконец это сучье отродье, да будет хвала Всевышнему. А камень, который должен был заткнуть рот этой шлюхе, двигался медленно, совсем как сам Али Бахр, когда вошел в дом к Амани якобы для того, чтобы продать ей корзину фиников, а Амани при виде мужчины закрыла лицо кухонной тряпицей, которую держала в руках, и спросила: кто вы и что вам тут нужно?

– Я пришел продать эти финики Азиззаде Альфалати, торговцу.

– Его нет, он вернется только вечером.

Именно в этом Али Бахр и хотел убедиться. К тому же он увидел ее лицо: гораздо, гораздо красивее, чем ему рассказывали на постоялом дворе в Муррабаше. Презренные женщины, как правило, бывают гораздо красивее остальных. Али Бахр поставил корзину с финиками на пол.

– Но они нам не нужны, – сказала она растерянно. – И я не распоряжаюсь в доме…

Он сделал пару шагов в ее сторону и простер руки, нахмурив брови и говоря: я хочу раскрыть твою тайну, малышка Амани. И, сверкая глазами, сухо добавил:

– Я пришел во имя Всевышнего покарать богохульство.

– Что вы хотите сказать? – перепугалась прекрасная Амани.

Он подошел еще ближе к девушке:

– Я должен разоблачить твою тайну.

– Мою тайну?

– Твое богохульство.

– Я не понимаю, о чем вы говорите. Мой отец… он… он… разберется с вами.

Али Бахр не мог скрыть огонь в глазах. Он грубо приказал:

– Раздевайся, презренная тварь.

Вместо того чтобы повиноваться, зловредная Амани бросилась внутрь дома, и Али Бахр вынужден был погнаться за ней и схватить за шею. А когда она принялась звать на помощь, ему пришлось зажать ей рот одной рукой, в то время как другой он рвал на ней одежду, чтобы выставить грех на свет божий.

– Вот оно, богохульство!

Он сорвал с ее груди медальон. На шее остался кровавый след.

Мужчина разглядывал медальон на ладони. Какая-то фигура: женщина с ребенком на руках, а в глубине неизвестное раскидистое дерево. На оборотной стороне христианские письмена. Так, значит, сплетни женщин о прекрасной Амани были правдой: она поклонялась ложным богам или, по крайней мере, нарушала закон, запрещающий при любых обстоятельствах изготовлять, вырезать, рисовать, писать, покупать, носить, иметь, прятать изображение человека, хвала Всевышнему.