Я исповедуюсь - Жауме Кабре

– Откуда ты все это берешь?

– Отсюда. – Она прижала испачканный углем палец ко лбу, отчего на нем осталось пятно.

Теперь она принялась состаривать дорогу, изображая на ней колеи от колес телег, которые десятилетиями ездили от этого дома в деревню и обратно, и я позавидовал творческой силе Сары. Я допил принесенный ей чай и снова впал в состояние замешательства, весь вечер не дававшее мне работать. Придя домой от гинеколога, Сара бросила раскрытую сумку в прихожей и побежала в туалет, а Адриа стал копаться в ее сумке, чтобы взять денег и не ходить в банк, и наткнулся на заключение доктора Андреу для лечащего врача. Я не удержался и прочел это заключение, mea culpa, да, прочел, потому что она мне его не показала, а там сообщалось, что матка пациентки сеньоры Сары Волтес-Эпштейн (беременности – 1, аборты – нет), несмотря на эпизодические метроррагии, совершенно здорова. Поэтому она решила убрать ВМС[352], которая является наиболее вероятной причиной метроррагий. Я тайком заглянул в словарь, как делал в детстве, когда хотел выяснить, что такое лупанарий или гей, и припомнил, что «metro» – это префиксальная форма от греческого слова metra, что означает «матка», а «ragia» – суффиксальная форма от греческого rhegnymi, «выливаться». Метроррагия… отличное было бы имя для какой-нибудь родственницы Черного Орла. Но нет: так назывались кровотечения, которые тревожили Сару. А я и не помнил, что она должна была пойти к врачу по поводу этих кровотечений. Почему она мне ничего не рассказала? И тогда Адриа еще раз прочитал то место, где говорилось про «беременности – 1, аборты – нет», и понял, почему Сара так часто молчала. О господи!

А теперь Адриа стоял рядом с ней, разинув рот как идиот, прихлебывая приготовленный для нее чай и восхищаясь ее способностью создавать глубинные миры с помощью лишь двух измерений и упрямым желанием хранить тайны.

Инжирное дерево. Похоже на инжирное дерево. С одной стороны около дома теперь росло инжирное дерево, а рядом к стене было прислонено колесо от телеги. И Сара сказала ему: ты целый день будешь изучать мой затылок?

– Мне нравится смотреть, как ты рисуешь.

– Я стесняюсь и из-за тебя делаю все медленней.

– Что тебе сказала врач? Ты ведь сегодня должна была к ней пойти?

– Ничего, все хорошо. У меня все хорошо.

– А кровотечения?

– Это из-за спирали. Она мне ее вынула на всякий случай.

– Значит, можно не волноваться?

– Да.

– Надо подумать, как теперь быть.

Почему врач написала, что у тебя была одна непрерванная беременность? А, Сара? Сара?

Сара обернулась и посмотрела на него. Лоб у нее был испачкан углем. Неужели я думал вслух? – подумал про себя Адриа. Сара посмотрела на пустую чашку, наморщила нос и сказала: ты выпил мой чай!

– Черт, прости! – ответил Адриа. И она засмеялась своим смехом, который мне всегда казался песенкой ручейка. Я показал рукой на лист. – Где это происходит? Что это?

– Пытаюсь изобразить то, что ты рассказывал про Тону во времена твоего детства.

– Просто чудо… Но это, кажется, заброшенная деревня?

– Потому что в один прекрасный день ты вырос и забросил ее. Видишь? Вот тут ты споткнулся и ободрал коленки.

– Я люблю тебя.

– А я тебя еще больше.

Почему ты не сказала мне ничего об этой беременности, если важнее ребенка нет ничего на свете? Он жив? Или умер? Как его звали? Он все-таки родился? Это был мальчик или девочка? Каким он был? Я знаю, что у тебя есть полное право не рассказывать мне все про свою жизнь, но нельзя же, чтобы ты всю боль носила в себе, я рад был бы разделить ее с тобой.

Дзыыыыыынь!

– Иду-иду. – И, кивнув в сторону рисунка: – Когда ты его закончишь, я поразглядываю его с полчасика.

Он открыл дверь курьеру, так и держа пустую чашку в руках.

За ужином они открыли бутылку, которая показалась им самой дорогой из присланной Максом коллекции. Шесть бутылок, все – разных марок красного вина, все – высшего качества, все – обозначенные в изданной Максом книжке с его собственными советами по дегустации. Книга – роскошная, с качественными фотографиями – была изданием типа «Дегустировать легко», рассчитанным на вкусовые рецепторы торопливых североамериканских гурманов.

– Его нужно пробовать из бокала.

– Из пурро забавнее.

– Сара, если твой брат заподозрит, что ты пьешь его вина из пурро…

– Ладно. Но только пока будем дегустировать. – Она взяла бокал. – Что там пишет про него Макс?

Адриа с серьезным видом налил вино в два бокала, поднял один из них и приготовился торжественно зачитать текст. Он почему-то вспомнил про школу, про те дни, когда были пустые уроки и он присутствовал на мессе и видел, как священник на алтаре с дискосами, потирами и чашами совершает таинства, сопровождая их бормотанием на латыни. И Адриа принялся читать нараспев и сказал: domina mea[353], это хорошо выдержанное вино из Приората[354] имеет сложный бархатистый вкус. В его густом аромате присутствуют нотки гвоздики и мореного дуба, что естественно, если учесть, в каких качественных бочках оно хранилось.

Он сделал Саре знак, и оба отпили из бокала так, как им показывал Макс в тот день, когда учил их дегустировать вина и когда они в конце концов едва не танцевали конгу[355] на столе в столовой.

– Ты улавливаешь аромат мореного дуба?

– Нет, я улавливаю шум машин с улицы Валенсия.

– Абстрагируйся от всего, – приказал Адриа, причмокнув языком. – А я… мне кажется, я улавливаю нотки кокоса.

– Кокоса?

Почему ты не рассказываешь мне о своих тайнах, Сара? Какой привкус у твоей жизни от событий, о которых я не имею понятия? Трюфеля или ягод? Или привкус ребенка, с которым я не знаком? Но ведь иметь ребенка – естественно, этого все хотят. Что ты имеешь против жизни?

Словно прочитав его мысли, Сара сказала: смотри, смотри, что тут пишет Макс: вкус вина из Приората – мужественный, сложный, интенсивный, мощный и ярко выраженный.

– Боже ты мой!

– Как будто пишет о жеребце!

– Тебе нравится или нет?

– Нравится. Но для меня крепковато. Мне надо бы разбавить.

– Несчастная. Макс тебя убил бы.

– Не надо ему говорить.

– Я могу наябедничать.

– Mouchard, salaud[356].

– Шучу.

Мы выпили, почитали стихи в прозе, которые Макс адресовал американским покупателям вин из Приората, с берегов Сегре, со склонов Мунсеня и не помню откуда еще. Мы были уже прилично навеселе – вместо того чтобы возмутиться оглушительным ревом мотора промчавшегося мотоцикла, мы покатились со смеху. Ты в конце концов стала пить из своего пурро разбавленное вино, да простит тебя Макс, никогда ему об этом не скажу. А я так и не решился спросить тебя про ребенка и беременность. Может, ты все-таки сделала аборт? От кого он был? И тут зазвонил проклятый телефон, который всегда звонит именно тогда, когда мне этого совсем не надо. Мне не хватало духу отказаться от него, но если вообразить мою жизнь без телефона, она наверно оказалась бы более сносной. Господи, сумасшедший дом! Да иду же, иду. Слушаю.

– Адриа?

– Макс?

– Да.

– Надо же! А мы тут как раз твое вино распиваем! Клянусь, Сара не пьет из пурро, слышишь? Мы начали с Приората, мужественного, интенсивного, мощного и черт его знает какого там еще… Слушай, Макс, спасибо огромное!

– Адриа…

– Такое вкусное!

– Папа умер.

– И книга – чудесная! И текст, и фотографии!

Адриа сглотнул слюну, до конца не осознавая смысла сказанного, и сказал: что-что? А ты, Сара, ты, всегда бывшая настороже, спросила: что случилось?

– Адриа, папа умер, слышишь?

– Какой ужас!

Сара встала и подошла к телефону. Я сказал: твой отец, Сара. И в трубку: Макс, мы сейчас приедем.

Известия о кончине твоих родителей приходили к нам по телефону, и оба раза совершенно неожиданно, притом что сеньор Волтес вот уже несколько лет как чувствовал себя плохо и сердце у него барахлило, и мы знали, что в таком возрасте несчастье может случиться в любой момент. Макс чрезвычайно тяжело переживал смерть отца, особенно потому, что, хотя и очень заботился о нем и жил все время с родителями, не заметил, что отец угасает. Когда тот умер, Макса не было дома, а потом он пришел, и сиделка сказала: сеньор Волтес, ваш отец… Он чувствовал себя виноватым, толком не зная, в чем именно. Я отвел его в сторону и сказал: Макс, ты был идеальным сыном, ты всегда был рядом с родителями, не терзай себя, не будь несправедлив к самому себе… Сколько лет ему было? Восемьдесят?