Я исповедуюсь - Жауме Кабре

– Восемьдесят шесть.

Я не стал его утешать, ссылаться на возраст. Только повторил пару раз: восемьдесят шесть, не зная, что еще сказать. Я ходил по огромной зале в доме Волтес-Эпштейнов вместе с Максом, который, хотя и был на полторы пяди выше меня, казался безутешным ребенком. Да, да, я оказался способен поучать. Как же легко давать советы другим!

На сей раз я смог пойти вместе со всем семейством в синагогу и на кладбище. Макс мне объяснил, что отец выразил желание быть похороненным по еврейскому обряду, поэтому его тело облачили в белый саван, а поверх него в талит, надорвать который старейшины Хевра Кадиша попросили Макса как первородного сына. И сеньора Волтеса похоронили на еврейском кладбище на улице Кортс, рядом с его Рашелью, которую мне не было дано полюбить как мать. Сара, как жаль, что все случилось именно так, думал я, покуда раввин читал «Эльмалех рахамин»[357]. А когда наступила тишина, Сара и Макс вышли вперед, взялись за руки и прочитали поминальный кадиш по Пау Волтесу, а я тайком заплакал по самому себе.

Сара в эти дни глубоко переживала смерть отца, и вопросы, которые я хотел тебе задать, отошли на второй план, а то, что вскоре произошло с нами, перечеркнуло все остальное.

Окрестности Хедингтон-хаус дышали спокойствием и безмятежностью, как Адриа и представлял себе. Прежде чем нажать на кнопку звонка, Сара посмотрела на Адриа, улыбнулась, и он почувствовал себя самым любимым мужчиной на свете и должен был сдержаться, чтобы не зацеловать ее до смерти в тот момент, когда горничная открыла дверь, а за ее спиной показалась роскошная фигура Алины Гинцбург. Сара и ее дальняя родственница молча обнялись, как давние подруги, которые не виделись тысячу лет; или как коллеги, которые глубоко уважают друг друга, но при этом продолжают соперничать; или как две хорошо воспитанные дамы, одна гораздо моложе другой, которые бог знает по каким правилам этикета должны были обращаться друг с другом крайне учтиво; или как тетя и племянница, которые раньше никогда в жизни не встречались; или как два человека, знавшие, что они были бы на волосок от попадания в лапы абвера, гестапо или СС, если бы судьбе угодно было поселить их в тяжелые времена в неблагоприятном месте. Потому что зло старается поломать все мечты о счастье, сколь бы скромными они ни были, и рвется разрушить как можно больше всего вокруг. Сперматозоиды, яйцеклетки, бешеные танцы, преждевременные смерти, путешествия, бегства, знакомства, иллюзии, сомнения, ссоры, примирения, переезды и прочие многочисленные трудности, мешавшие произойти этой встрече, исчезли, растопленные теплыми объятиями двух незнакомок, двух немолодых женщин – одной сорок шесть, второй за семьдесят. Обе они молчали и улыбались, стоя передо мной в дверях Хедингтон-хаус. Странная штука жизнь.

– Проходите.

Она протянула мне руку, не переставая улыбаться. Мы молча обменялись рукопожатиями. Два рукописных автографа Баха, вставленные в раму, радовали гостей. Я не без труда подавил волнение и смог ответить Алине Гинцбург вежливой улыбкой.

Мы провели два незабываемых часа в кабинете Исайи Берлина, на верхнем этаже Хедингтон-хаус, в окружении книг, рядом с часами на каминной полке, которые слишком быстро отсчитывали время. Берлин был в подавленном состоянии, как будто чувствовал, что близится его час. Он слушал Алину, слегка улыбался и повторял: у меня почти не осталось пороху. Продолжать надо вам. А потом тихо сказал: я не боюсь смерти. Она меня злит. Смерть меня раздражает, но не пугает. Когда ты есть, смерти нет. Когда есть смерть, нет тебя. Поэтому бояться ее – пустая трата времени. По тому, сколько он говорил о смерти, я понял, что он ее боится. Быть может, так же, как я. А потом он добавил: Витгенштейн говорил, что смерть не является фактом жизни. И Адриа пришло в голову спросить, чем его поразила жизнь.

– Поразила? – Он задумался. Тиканье часов, словно идущее откуда-то совсем издалека, проникло в комнату и в наши мысли. – Поразила… – повторил он и наконец решился сказать: – А вот чем. Просто тем, что я смог прожить в безмятежности и с таким удовольствием, несмотря на все ужасы, в самом худшем из всех веков, какие знало человечество. Потому что он был несравненно хуже остальных. И не только для евреев.

Он посмотрел на меня неуверенно, словно сомневался, какое-то время подыскивал точные слова и в конце концов произнес: я был счастлив, но все время испытывал угрызения совести и чувство вины оставшегося в живых.

– Что? – спросили Алина и Сара в один голос.

Только тогда я заметил, что последние слова он прошептал по-русски. Я тут же перевел им, не оборачиваясь, не отрывая глаз от Берлина, потому что он еще не закончил. Он продолжил свою мысль и снова заговорил по-английски, спросив: чем я заслужил, что со мной ничего не случилось? И покачал головой: к сожалению, мы, большинство евреев этого века, живем с тяжелым камнем на душе.

– Я думаю, что евреи прошлых веков чувствовали то же, – заметила Сара.

Берлин посмотрел на тебя, приоткрыв рот, и промолчал в знак согласия. Затем, как будто желая прогнать грустные мысли, поинтересовался публикациями профессора Адриа Ардевола. Чувствовалось, что он с интересом прочел «Историю европейской мысли», она ему понравилась, но он по-прежнему находил, что «Эстетическая воля» – это маленький шедевр.

– Тогда я благословляю судьбу за то, что эта книга попала к вам в руки.

– О, так это все ваш друг… Правда, Алина? Помнишь этих двух страшил? Один ростом два метра, а второй – метр пятьдесят. – Он улыбался, припоминая, и смотрел прямо перед собой на стену. – Чуднáя парочка.

– Исайя…

– Они были совершенно уверены, что это меня заинтересует, поэтому и принесли книгу…

– Исайя, ты ведь хочешь чаю?

– Да-да, предложи им…

– Хотите чаю? – Теперь tante Aline[358] обращалась ко всем сразу.

– Какие мои два друга? – спросил Адриа с удивлением.

– Один – кто-то из Гинцбургов. У Алины столько родственников, что я иногда их путаю…

– Гинцбург… – сказал Адриа, ничего не понимая.

– Подождите-ка.

Берлин с видимым трудом поднялся и отошел в угол. Я заметил, как Алина Берлин и Сара переглянулись, но все продолжало казаться мне очень странным. Берлин вернулся с моей книгой в руках. Мне необыкновенно польстило, что между страницами было заложено пять или шесть листков. Он открыл книгу, достал из нее какую-то бумажку и прочитал: «Бернат Пленса из Барселоны».

– А, понятно, ну конечно, – произнес Адриа, сам не осознавая, что говорит.

Я больше ничего не помню из разговора, потому что перестал что-либо понимать. Как раз в этот момент вошла горничная с огромным подносом, полным всяких приспособлений, необходимых для того, чтобы наслаждаться чаем так, как велят Господь и королева. Мы говорили еще о многом, но все это я помню смутно. Какое наслаждение, какая роскошь эта долгая беседа с Берлином и tante Aline…

– А я-то откуда знаю! – трижды повторила Сара, когда Адриа спрашивал ее на обратном пути, каким боком оказался в этой истории Бернат. На четвертый раз она спросила сама: почему бы тебе не пригласить его выпить английского чая?

– Мм… Очень вкусно! У английского чая каждый раз другой вкус, вы не находите?

– Я знал, что тебе понравится. Но ты только мне зубы не заговаривай!

– Я?

– Да. Когда ты виделся с Исайей Берлином?

– С кем?

– С Исайей Берлином.

– Это еще кто?

– «Власть идей». «О свободе». «Русские мыслители».

– Что за чушь ты несешь? – Он обернулся к Саре. – Что с ним? – И, подняв чашку, сказал обоим: – Очень вкусный чай! – А затем почесал в затылке.

– «Еж и лиса»[359], – уступил требованиям широкой публики Адриа.

– Господи, ты что, чокнулся? – И Бернат опять посмотрел на Сару. – И давно это с ним?

– Исайя Берлин мне сообщил, что это ты посоветовал ему прочитать «Эстетическую волю».

– Да ты что?

– Бернат, что происходит?

Адриа посмотрел на Сару, которая старательно заваривала еще чая, хотя никто его не просил.

– Сара, что происходит?

– А?

– Вы от меня что-то скрываете… – Вдруг Адриа вспомнил: – Ты был с каким-то коротышкой. «Чуднáя парочка», как сказал про вас Берлин. Кто был с тобой?

– Слушай, этот тип просто чокнутый! Я, к твоему сведению, в жизни не был в Оксфорде!

Повисла тишина. Тут не было часов на камине, чтобы слушать их тиканье. Но чувствовался легкий ветерок, который веял с пейзажа Уржеля на стене, а в столовую падали лучи солнца, освещавшие колокольню церкви Санта-Мария де Жерри. И слышалось журчание реки, текшей из Бургала. Вдруг Адриа ткнул пальцем в Берната и совершенно спокойно, как это делал шериф Карсон, сказал: