Красный сфинкс - Геннадий Прашкевич

Примеры такого подхода все еще крайне редки в мировой культуре.

А между тем они обогащают наши представления не только в плане постановки тех или иных научных проблем, но и в плане чисто человеческой заинтересованности и эмоциональности – искусство не привыкло скрывать своих чувств. Или, говоря иначе, искусство не стесняется быть человечным.

Самое интересное в лежащей перед нами книге – автор сам осмеливается строить научные гипотезы. Более того, он пытается построить некоторую систему природы, некоторую универсальную таблицу, охватывающую и природу, и общество, и человеческое мышление – он пытается своими средствами решить философскую проблему единства природы…»

«А что завещает мой герой? – как бы подводил некоторые предварительные итоги сам Георгий Иосифович („Чудак-человек“, 1985). (Так и вижу, как он поводит густыми, „брежневскими“ бровями, – Г. П.) – Наверное, скажет: «Думайте, люди! Думайте!» Возможно добавит: «И не воображайте при этом, что думаете – если вместо „да“ говорите „нет“.

И вот что мне приходит в голову.

Лет двадцать назад получил я – автор, а не герой – письмо от четырнадцатилетнего читателя из Кемеровской области со станции Тайга. Парень обожал фантастику, перечитывал, собирал книги, мечтал сам стать писателем и сочинил даже повесть об Атлантиде – этакую мозаику из прочитанного. Сочинил, посвятил мне и прислал с надписью: «Дарю вам, храните у меня свой дебют». – «Ну и нахал», – подумал я. И вернул рукопись с суровой отповедью, дескать, сначала надо стать личностью, а потом уж раздаривать автографы.

И вот, двадцать лет спустя, подходит ко мне в Москве долговязый малый с черной шкиперской бородкой и, пригнувшись, спрашивает, с высоты глядя: «А помните того тайгинского мальчика? Я ведь стал писателем!»

Честное слово, я страшно обрадовался своей непрозорливости. Ну да, недооценил, не разглядел будущего мастера в школьнике. Но ведь это так прекрасно, что существуют на свете люди, которые добиваются своего, что можно добиться своего на этом свете».

Умер 18 декабря 1998 года в Москве.

СЕРГЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ СНЕГОВ

Родился 23 июля (или 5 марта, иди 5 августа) 1910 года в Одессе.

Отец – А. И. Козырюк – полугрек-полунемец, большевик-подпольщик, в 20-е годы – заместитель начальника Ростовского ЧК, ушел из семьи. Отчим, журналист Иосиф Штейн, заставил мальчика, исключенного из второго класса гимназии, продолжить образование. Учение давалось легко. Выкрав школьные документы, исправив дату рождения, Сергей Снегов сумел поступить в Одесский физико-химический институт на физический факультет. Увлекся философией. В двадцать один год приказом наркома просвещения Украины был назначен (без отрыва от учебы) доцентом на кафедру философии. Впрочем, карьера не получилась: в лекциях молодого доцента быстро обнаружили явные отступления от норм марксизма-ленинизма.

«Будущий писатель переехал в Ленинград, работал инженером на заводе „Пирометр“ – (цитируется справочник „Калининградские писатели“, – Г. П.). – В 1936 году его арестовали и отправили в Москву. Готовилось большое дело: три друга, три молодых и очень перспективных ученых, дети видных и разных родителей (революционер с дореволюционным стажем, известный меньшевик, соратник Дана, и один из лидеров партии правых эсеров) соединились для того, чтобы разрушить власть, которая дала им путевку в жизнь. Один из обвиняемых сломался, впоследствии сошел с ума и умер в лагерях. С другим будущий писатель был почти не знаком. И, возможно, всех троих (так в сборнике, – Г. П.) спасло то, что Сергей Снегов так и прошел отказником, не наговорил на себя, хотя провел в камерах Лубянки 9 месяцев. Так или иначе, открытого процесса не получилось. В 1937 году, получив по решению Высшей Военной Коллегии Верховного Суда СССР (прокурор – Вышинский, судья – Никитченко, будущий главный советский судья на Нюрнбергском процессе) 10 лет лагерей, Сергей Снегов отправился по кругам ада: Бутырки, Лефортово, Соловки, Норильск…

В 1952 году в Норильске он знакомится со своей второй женой, приехавшей в Заполярье с мужем, военным финансистом, которого, впрочем, она оставила вскоре после приезда. За связь с ссыльным молодую женщину (она была младше Снегова на 17 лет) исключили из комсомола, выгнали с работы, в управлении НКВД ей предлагали отдельное жилье, которого офицеры ждали по нескольку лет, – только для того, чтобы заставить ее уйти от человека, которого она полюбила. Но Галя стояла насмерть. Между тем в Норильске уже происходила чистка: после уже подготовленного процесса врачей-убийц северный город собирался принять евреев, высланных из обеих столиц. Чтобы очистить место, ссыльных, заведя новое дело, либо расстреливали, либо давали новые сроки и готовили к отправке в лагеря на побережье Ледовитого океана и на острова в Белом море, что фактически тоже являлось казнью, только медленной. Сергея Снегова должны были отправить на Белое море. Узнав об этом, Галя настояла на официальном браке, хотя в той ситуации это было равнозначно смертному приговору, поскольку она автоматически становилась членом семьи врага народа…

Однако через три месяца после их росписи умирает Сталин…

Примерно в это же время стало ясно, что из дорог, которые раньше открывались перед Снеговым, осталась только одна – писательская. Дело в том, что одну из его научных работ, посвященную процессу производства тяжелой воды, главный инженер Норильского металлургического комбината Логинов увез в Москву, и она попала на стол Мамулову, заместителю Берии, курировавшему ГУЛАГ. Интерес врага народа к запретной теме вызвал у бдительного чекиста подозрение, что все это делается для того, чтобы передать секреты Советского Союза Трумэну. Вернувшись из командировки, главный инженер вызвал к себе писателя, запер дверь кабинета и сказал: «Пей, сколько влезет, баб люби, сколько сможешь, но науку оставь. Пусть они о тебе забудут. Я сам скажу, когда можно будет вернуться».

И он сказал. Только разрешение это запоздало.

К тому времени дальнейшая дорога Сергея Снегова была определена: литература.

Но и литературная судьба Сергея Снегова не оказалась гладкой. Если даже в силу обстоятельств писатель не всегда мог говорить правду (в его семье было уже двое маленьких детей), то он и никогда не лгал. Если можно было молчать, он молчал, когда молчать было нельзя, он говорил правду. Его вызывали в обком и в Комитет Государственной Безопасности, предлагая подписать письма, осуждающие и Пастернака, и Даниэля, и Синявского – он отказался. В одной из его первых повестей «Иди до конца» была сцена, где герой слушает «Страсти по Матфею» Баха и размышляет о Христе. Профессор Боннского университета Барбара Боде в ежегодном обзоре советской литературы, среди других авторов разбирая Снегова и имея в виду эту сцену, заявила, что русские реабилитируют Христа. «Литературка» немедленно ответила подвалом: «Проверь оружие, боец!» На очередную реплику Барбары Боде та же газета разразилась разгромной статьей «Опекунша из ФРГ». Сергей Снегов попал в «черные» списки. Его перестали печатать. Не от хорошей жизни писатель, по прежнему не желающий лгать, ушел в фантастику. Его первый фантастический роман «Люди как боги» отвергли подряд четыре издательства. И все же именно фантастика, переведенная впоследствии на десять, если не больше, языков, принесла писателю известность, далеко выходящую за пределы страны…»

Самый первый рассказ Сергея Снегова появился в печати в 1955 году, когда начинающему автору было сорок пять лет. Через год вышла повесть «Двадцать четыре часа». За нею последовал роман «В полярной ночи» (1957), повести «Взрыв» и «Неожиданность» (обе – 1958).

В 1958 году С. А. Снегов переехал в Калининград.

Одна за другой выходили его реалистические книги: «Солнце не заходит» (1959), «Река прокладывает русло» (1960), «В глухом углу» (1963), «В поисках пути» (1963), «Море начинается с берега» (1964), «Весна ждать не будет» (1968), «Держи на волну» (1970), «Прометей раскованный» (1972) – повесть об академике И. В. Курчатове, «Трудный случай» (1974) и «Творцы» (1979) – повести о советских физиках, творцах атомной бомбы, И. В. Курчатове, Г. Н. Флерове, Я. Б. Зельдовиче, Ю. Б. Харитоне.

Сергей Александрович был невысок, плотен, всегда улыбчив.

Но несколько раз я видел, как улыбка на его губах буквально каменела.

Однажды это случилось в Москве в Центральном Доме литераторов. В холле Сергей Александрович неожиданно схватил меня за руку: «Смотрите, Гена, смотрите! Видите, как он на меня уставился? – и указал на висящий на стене портрет А. А. Фадеева. – Смотрите, какой у него холодный взгляд! Видите, он недоволен, что я вернулся из лагерей! Он очень недоволен! Но я его не боюсь. Я уже давно никого не боюсь, Гена. В отличие от него, мне нечего стыдиться…»

«А вы бывали раньше в Новосибирске?» – как-то спросил я Сергея Александровича. – «Только проездом, – улыбнулся он. – По пути в Норильск. Новосибирск мне очень понравился… Там нас, зеков, гоняли в баню…»