Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

Арачаев застыл в изумлении.

— Ты чего, Авраби? — возмутился он.

— Не болтай лишнего, — спокойно ответила старуха. — Ты думаешь для чего я тебя, дурака, позвала? А то могла бы и соседку крикнуть… Раздевайся быстрее, ложись рядом, обними крепко. Не насилуй, постарайся разжечь ее, не торопись, только ни в коем случае из объятий не выпускай и одеяло смотри не срывай… Давай быстрее.

— Да не могу я, — вскричал Цанка.

— Что ж ты мне раньше не сказал, позвала бы я другого мужчину, — язвила старуха.

— Ну ты, вредина, — ломался Цанка.

— Ну так что, позвать соседа?

— Иди ты…

— Вот и прекрасно, я пошла в ту комнату… Смотри, одеяло не раскрывай… В ней должна страсть заняться, разбежаться должна кровь в удовольствии… Сможешь ты это сделать? Хе-хе-хе, — ехидно засмеялась она, выходя из комнаты. — Раньше мог, ой как мог, — услышал Цанка шепелявый голос из смежной комнаты. — Везет же тебе с хорошими женщинами.

…Далеко до рассвета Авраби будила Цанка.

— Ну ты прилип, как навечно, небось размечтался… Давай вставай… Ой, как хорошо вся постель промокла… Давай поменяем белье, потом разожги печь и проваливай. Завтра придешь снова.

Когда Цанка возился возле печи, Авраби дотронулась до его плеча, наклонилась.

— А она чуть ожила, отворачивается, стесняется… Это хорошо! Хе-хе-хе, дал ты ей жару, дал… Молодец!

— Сумасшедшая ты, Авраби, — отворачивался Цанка.

— Да, вот вся благодарность… Ну спасибо… Давай проваливай до завтра.

…Через день процедура повторилась. Еще через день Цанка явился вновь. Кухмистерова сидела на нарах, что-то пила из пиалки. Увидев Арачаева, резво полезла под одеяло, скрыла голову, отвернулась к стене.

— Ты что это явился? Кто тебя звал? А ну проваливай… Ишь, понравилось, — серьезно говорила Авраби, вставая поперек пути Арачаева.

— Да я, да я, — что-то пытался сказать Цанка.

— Если есть дела, приходи днем, а ночью мы отдыхаем.

Уже на улице шептала другое, будто боялась, что Кухмистерова поймет их:

— Ты знаешь, мы друг друга не понимаем, но она княжеских кровей, благородная женщина… Видно, потрепала ее жизнь. Ты давай иди, да будь впредь с ней поделикатнее… Стыдится она тебя, даже боится… Ну прощай.

Когда Цанка выходил со двора, Авраби его окликнула, он медленно, неохотно вернулся.

— Знаешь что, Цанка, у нее нет больше опоры здесь. Боюсь, что привяжется она к тебе, влюбится. Не способствуй этому. Ты женат, взрослый, поломаешь ты ей судьбу. Сам не заметишь.

— Что ты хочешь сказать, что и Кесирт я жизнь поломал? — Кесирт ты осчастливил, а здесь совсем другое, разных полей вы ягодки.

— Нужна мне она, и ты… Пошел я, дела у меня.

В середине лета 1938 года, как только назначили председателем колхоза Диндигова, по "инициативе" работников, хозяйству в Дуц-Хоте оказали высокое доверие, назвали именем Ленина. В честь этого важного мероприятия колхозники взяли на себя повышенные обязательства перед Родиной. Урожай в тот год уродился славный, днем и ночью колхозники возились в поле. Не было ни выходных, ни свободных дней, ни отгулов. Единственно удавалось передохнуть во время коротких летних дождей.

Несмотря на богатый урожай, осенью снять озимые было нечем: все зерно еще летом сдали на Аргунский хлебозаготовительный пункт. Пришлось председателю колхоза бегать по инстанциям просить зерно. Пока согласовывалось и обосновывалось решение, пролетели погожие дни, начались затяжные осенние дожди, колхоз остался без посевов озимых. Это было ЧП республиканского масштаба. Каждый день приезжали все новые и новые комиссии, то из Грозного, то из райцентра. Эти комиссии были то из парторганов, то от исполнительной власти, то от милиции или даже чекистов. Все утверждали, что это саботаж и вредительство. Искали виновного.

В начале декабря, когда работы в поле окончательно остановились, стали подбивать итоги, рассчитывались с колхозниками по труду. По результатам работы за прошедший год работающие в поле круглый год Ески и Басил Арачаевы получили кучу облигаций в виде долгосрочного государственного заема. Этих цветных бумаг было так много, что тяжело было нести. Народ ругался, выражал недовольство, особенно вредничали мужчины, говорили, что из этих бумаг даже самокрутку сделать невозможно — воняют. После этого органы правопорядка разъяснили, что рвать и крутить, а тем более курить бумагу с изображениями вождей — противозаконно и строго наказуемо.

Тем не менее власти расщедрились: практически каждого работника поощрили почетной грамотой, требовали от людей, чтобы эти важные документы вывешивались на стенах, на самых видных местах. Басил прилюдно сказал, что самое почетное место туалет и там вонзил грамоту на ржавый гвоздь, проколов при этом изображение Сталина. Через день после этого в село нагрянули чекисты и милиция, прямиком пошли во двор Арачаевых. Басила спасло то, что Табарк поняла, в чем дело, забежала в туалет, разорвала грамоту на мельчайшие кусочки и побросала в яму. Когда она вышла, туда зашли два милиционера и заглядывали в черный проем в дощатом полу.

В те же дни ночью сгорел до последней соломинки большой стог сена. Это тоже было ЧП. После этого на майдане собрали всех жителей села, даже кормящих женщин и стариков, окружили толпу вооруженные солдаты, в центре поля на телеге стояло несколько руководителей районного и республиканского масштаба. Вначале говорили об успехах Советской власти, о гигантских заводах и фабриках, о ратном труде жителей городов и сел, о каждодневном подвиге всех и каждого, о светлых и славных целях нашего пути и потом отмечали, что только работники колхоза имени Ленина, несмотря на оказанную честь носить это доброе и великое имя, тормозят грандиозный почин миллионов трудящихся, что только здесь люди не понимают важности и высоты трудового подвига, что не все такие плохие, а только два-три, их надо выявить и прилюдно обозначить.

— Ну что, бригадир Солсаев, — говорил статный оратор красивым, хорошо поставленным, сытым голосом, — подойди сюда поближе, скажи нам честно, как перед Сталиным, кто у тебя в бригаде плохо работает, прогуливает, вредит и тому подобное злодеяние чинит?

Солсаев неохотно пролез сквозь толпу, опустил голову, молчал, только как нашкодивший ребенок повел плечами.

— Так что Вы молчите, говорите, кто? Хоть одно имя назовите.

Толпа застыла в ожидании. Только дыхание людей да скрип снега от переминания ног на морозе слышались вокруг.

— Значит нет в вашей бригаде таковых? — не унимался выступающий. — Тогда может сам Солсаев — вредитель. Что вы скажете, честные жители Дуц-Хоте?

Всё загудело, задвигалось.

Кончилось всё ничем. Люди ругались, шумели, обвиняли друг друга, но сказать, что вот он вредитель, прилюдно никто не смог.

После митинга армия строем ушла в Ведено, а высокое начальство поехало смотреть ферму. Там в Красном уголке долго и сыто гуляли, в полночь уехали в район. Через неделю после этого задержали в райцентре председателя колхоза Диндигова, больше его никто никогда не видел.

Благодаря свой тихой и незаметной работе Арачаев Цанка был в стороне от всех этих колхозных потрясений. Ему ежемесячно выдавали маленькую зарплату не в виде облигаций, а реальными деньгами. Все ему завидовали, стремились устроиться на работу в школу.

После полугода жизни на гражданке Цанка окончательно акклиматизировался, успокоился. Иногда вопреки запретам ходил на охоту. Только там получал удовольствие и наслаждение от жизни. К тому же это было средством пропитания большой семьи. Другие односельчане в лес ходили только по дрова, и то с разрешения сельсовета. Братья и мать просили Цанка бросить это бредовое занятие, боялись доноса, нового ареста. Всем он говорил, что больше ходить на охоту не будет, однако через два-три дня не выдерживал скуки и однообразия зимней жизни в советском горном селе и тайком от всех, даже жены, уходил в горы.

Со всеми невзгодами свыкся Цанка, только одно его тяготило и беспокоило — это встречи с директором школы. Кухмистерова к Новому году выздоровела, вышла на работу. Несмотря на свой хилый вид, она оказалась женщиной хваткой и трудолюбивой. К работе относилась ответственно, не имея других соблазнов и забот, весь день пропадала в школе, с душой относилась к детям, любила их, ласкала всех, как своих. Школьники отвечали ей тем же вниманием и почитанием. Добрая слава о Эллеоноре Витальевне закрепилась в сердцах жителей Дуц-Хоте. Несмотря на свою бедность и нищету, родители старались всеми способами отблагодарить новую высокообразованную учительницу. Даже совсем маленькие ученики чувствовали класс, мастерство и главное искреннюю заинтересованность в обучении молодого директора школы. Произнести ее имя правильно никто толком не мог, и нарекли ее на местный лад — Эла Видала, так и стали называть ее и дети и родители, к этому привыкла и сама Кухмистерова, вначале улыбалась, порой злилась, а потом поняла, что так даже лучше. Как и Арачаев, она тоже избегала встреч с ним, при виде его краснела, опускала невольно глаза, не знала, как себя вести, что делать. За время болезни, долгими зимними вечерами, Авраби много рассказывала Эллеоноре Витальевне о Цанке, о Кесирт, об их трагической любви. Вначале она ничего по-чеченски не понимала, потом стала догадываться о содержании длинных бесед, после этого сама допытывалась у старухи о всех подробностях, была заинтересована судьбой Арачаева, в душе хотела поговорить с ним, однако стеснялась, чувствовала перед ним неловкость и даже недоступность. И как ни пыталась Эллеонора Витальевна избежать встреч с Арачаевым, сдержать себя не смогла, хотелось ей поговорить с ним, поделиться своим горем и печалями. Знала, что только Цанка свободно говорит по-русски, что повидал он многое, знает о многом, несмотря на свои тридцать три года. А в глубине души даже от себя прятала потаенные чувства, тягу и симпатию к не по годам состарившемуся сторожу школы.