Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

— Что ты болтаешь? — вмешался Цанка, отстраняя завхоза от девушки. — Что ты впился в нее своими выпуклыми глазами?

— Слушай, я-то думал, что это действительно директор будет, а это… — и он мотнул небрежно рукой.

Эллеонора Витальевна, видимо, понял суть разговора, отвернулась в сторону темного проема окна, еще ниже опустила голову.

— Ты посмотри, во что она одета? — не унимался завхоз. — Ладно, хватит болтать, ты совсем обнаглел, — рассердился Арачаев, сжимая с силой локоть Дибирова и выталкивая его наружу.

— Ну ты полегче, полегче, — завизжал Мухарбек, — я как-никак здесь заведующий хозяйством, и вообще… Уже в коридоре он освободился от больших, крепких рук Арачаева, встряхнулся, и когда дверь за ними прикрылась, залился едким, несдержанным смехом.

— Что это за чучело? — сквозь смех лепетал он, притворно схватив живот. — Ну и директора прислали, да ее саму надо в школу послать!.. Ха-ха-ха, так она до утра вряд ли доживет… Он еще что-то хотел сказать, однако Цанка грубо, с силой толкнул его к выходу, выкинул наружу.

— Ну-ну, ты поосторожнее, мал еще со мной так обращаться, — уже с напускной строгостью возмущался Мухарбек, потом сделал попытку зайти обратно и, уже в закрытую дверь, крикнул: — Ты смотри там с ней поосторожнее, а то сдавишь нечаянно в объятиях — ребра сойдутся… Ну и повезло тебе, Цанка!.. Смотри, жена узнает…

Когда Арачаев вернулся в кабинет директора, Кухмистерова все так же сидела на скамейке, только теперь она вся согнулась, сгорбилась, опустила голову.

— Не обращайте на него внимание, — извиняясь, сказал он, неловко стоял в дверях, потом нашелся: — Вы, наверное, проголодались с дороги?

Эллеонора Витальевна молча мотнула головой, мол нет.

Цанка пошел в свою комнату-конторку, через пару минут вернулся, неся в руках маленькую, прокопченную алюминиевую кастрюлю и небольшой сверток с едой. Ожидая приезда нового директора, учителя школы накануне приготовили роскошный ужин: большой кусок сушеного бараньего мяса на ребрах, кукурузный чурек, высохший за весь недлинный день, и сыр. От себя Цанка добавил несколько зубчиков чеснока.

— Поешьте, пожалуйста, — сказал тихо он, разворачивая узелок, — это специально для вас приготовили учителя.

Только после этого Кухмистерова подняла лицо, большими, обрамленными впалой синевой глазами посмотрела на Арачаева, как бы ища у него помощи и поддержки.

— Спасибо, спасибо, — тихо промолвила она, — благодарю Вас, но я не голодна… Не волнуйтесь.

Цанка стоял, переминаясь с ноги на ногу, как первоклассник. Оба чувствовали неловкость и скованность. Смотрели друг на друга. Молчали.

— Извините, пожалуйста, — не выдержал Арачаев, — повторите, как Вы сказали Вас зовут?

Кухмистерова чуть улыбнулась, опустила глаза.

— Эллеонора Витальевна, — сказала она медленно, все так же тихо, — для простоты можно — Эля… Простите, я виновата, а как Вы сказали Вас зовут?

— Цанка.

Кухмистерова встала, протянула руку. Арачаев вначале опешил, потом поняв, резко схватил тонкую, хилую кисть девушки.

— Я рада с Вами познакомиться, — глядя прямо в лицо, сказала Кухмистерова и, как показалось Цанке, сделала какой-то грациозно-сдержанный наклон головой.

— Я тоже, — вымолвил Арачаев, по-детски наивно улыбнулся, тоже попытался сделать такой же поклон, неловко наклонился, осознав свою грубость, еще более расплылся в улыбке, не выдержав, засмеялся, не отпуская руки Эллеоноры Витальевны. Его смех вызвал ответную реакцию девушки — она тоже улыбнулась, однако более сдержанно, даже испуганно, только слабой искрой чуть озарились ее глаза.

— Вы поешьте, пожалуйста, — приглашал девушку к столу Цанка, и хотел быть как можно галантнее, воспитаннее, однако это у него плохо получалось, и он чувствовал свою неестественность, угловатость.

— Спасибо, я не голодна, — снова еле слышно промолвила Кухмистерова, осторожно присаживаясь на прежнее место.

— Как не голодны? — возмутился беззлобно Цанка. — Сколько ехали?.. Ешьте, ешьте, а я сейчас чай поставлю.

Арачаев снова исчез, через минуту появился вновь. Теперь Эллеонора Витальевна стояла возле окна, делала вид, что смотрит наружу, переминалась часто с ноги на ногу. Цанка все сообразил.

— Э-э… — не смог сходу выговорить имя, — Вы можете выйти и пойти направо вниз, через метров тридцать подсобное помещение.

Кухмистерова ничего не ответила, делая вид, что не торопится, обошла Цанка и направилась к выходу. Арачаев не выдержал, подошел к окну, ладонью вытер капельки влаги с запотевшего стекла, озабоченно наблюдал за еле видимой тонкой тенью в ночи. По небольшому наклону девушка шла торопливо, делая часто маленькие шажки. У еле заметного поворота она поскользнулась, упала на одну руку, тяжело встала, скрылась во мраке ночи.

К возвращению Кухмистеровой Цанка приготовил тазик, кувшин с водой, маленький кусочек темного мыла, грубое, испачканное полотенце. Встретил ее в дверях. В темноте она испугалась, вскрикнула.

— Это я, — успокоил ее Арачаев, подталкивая в спину, — проходите.

В слабоосвещенном кабинете уже действовал решительно, даже грубо.

— Раздевайтесь, — командно приказал он, — умывайтесь.

Она нерешительно сняла пальто, развязала с головы широкий платок, обнажив коротко стриженую маленькую головку, став при этом еще миниатюрнее, худее. На ней мешковато висел грубо связанный шерстяной свитер, из-под которого высовывалась длинная, тонкая, слабенькая шея.

От этого жалкого вида Цанке стало не по себе, его грубость моментально исчезла.

— Давайте я полью Вам воды, — как можно участливее предложил он.

— Спасибо, — тихо ответила она, наклонилась над тазиком. Арачаев видел ее тонкие, прозрачные кисти рук, длинные, беспомощные пальцы, не выдержал, спросил:

— Как Вас занесло в наши горы, в эту глушь?

Она только повела плечами, продолжала ополаскивать руки, лицо, шею. Потом выпрямилась, посмотрела Цанке в лицо, несколько раз моргнула своими широкими, впалыми глазами, стыдливо опустила взгляд.

— Выбора не было, — нечаянно выдохнула она. — Это было лучшее из предложенного.

После этих слов она стала в глазах Арачаева сразу взрослой, искалеченной, угнетенно-надломленной. Это было очень знакомое для него состояние. Что-то сдавилось у него в груди, привычно заныло, потянуло вниз к печали и к горестям. Стало ему тяжело, даже страшно, какая-то безысходность вновь поселилась в нем, большим весом давила к земле невидимая коварная мощь окружающей среды.

— Вы кушайте, — еле сдерживая голос, сказал он, — а я сейчас чайник принесу.

Цанка торопливо вышел на улицу. Глубоко вдохнул сырой, холодный воздух. Стало легче, свободнее. Он закрыл глаза, вновь глубоко вдохнул, развел блаженно руками.

"И все-таки я дома, в родном селе", — счастливо подумал он, и от этого слабая улыбка застыла на его лице.

Он достал из кармана папиросу, с удовольствием закурил, огляделся вокруг. В редких окнах темных строений блекло горел свет. Небо было темным, однотонным, низким. С северных равнин дул холодный, порывистый ветер. Кругом была тишина, безмолвие. Надвигалась зима — длинная, в горах мучительная.

Когда Цанка вернулся в кабинет директора. то увидел, как Кухмистерова двумя руками вцепилась в кусок мяса и жадно, по-звериному, сует его в забитый до отказа рот. Появление Арачаева ее смутило. Она застыла в этой позе, потом медленно опустила руки, глубоко наклонила голову, задрожала всем телом, с надрывом заплакала.

Цанка подошел к ней, положил на хилое плечо руку, погладил по голове, как ребенка.

— Успокойся, — перешел он сам того не замечая на "ты", — Эля — ты не одинакова… Теперь будь спокойна. Все будет хорошо, поверь мне… Успокойся!

За стеной в печи треснули дрова, в трубе засвистел ветер, заиграл весело огонек в керосинке, побежали уродливые, как черви, тени по стене к потолку. Голодный волк тоскливо завыл недалеко в ущелье. Где-то в углу запищала жалобно мышь…

Позже ночью, лежа у себя в каптерке, Цанка слышал, как Кухмистерова отрывисто кашляла, стонала во сне, что-то нервно кричала.

Оба проснулись далеко до рассвета, пили вместе чай из душицы и мяты. От прежнего стеснения мало что осталось. Практически ничего не говорили, просто чувствовали, что ночь, проведенная под одной крышей, незримыми нитями связала их сходные судьбы. Не поведав о жизни друг другу ни слова, они тем не менее поняли, что участь у них одна, далеко не радостная, гонимая. Что быть директором школы в горном Дуц-Хоте для Кухмистеровой и быть сторожем в этой же школе для Арачаева — это признак чужой, недоброй воли, чудовищной, бесчеловечной силы…

С рассветом горное селение облетела новость, что в школу прислали нового директора — молодую русскую девушку и что провела она первую ночь в одном здании с Арачаевым.