Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

Это известие застало Дихант врасплох. Вновь слепая ревность заиграла в ней с отчаянной силой. Раскраснелась она, надулась, задергалась. Стала кричать на детей, беспричинно бить их. Потом вдруг в ней проснулось невиданное доселе внимание к их образованию. Решила она, ничего не говоря вернувшемуся с работы мужу, проводить детей в школу. Цанка все ее телодвижения видел, все понимал, однако внешне никак не реагировал, пытался заняться хозяйством.

С нетерпением Дихант тронулась в школу. Уже не маленькие Далани и Кутани еле поспевали за ней. Не обращая внимания на многочисленных крикливых детей, Дихант осторожно прошла по темному, сырому коридору школы, тайком, чисто по-женски, оценивающе осмотрела с ног до головы боком сидящую Кухмистерову. После этого облегченно вздохнула, брезгливо улыбнулась, даже махнула небрежно рукой.

После обеда Эллеонору Витальевну разместили для проживания в соседнем со школой доме, у родственника Дибирова. На следующее утро хозяин жаловался завхозу:

— Убери ее от меня подальше, никакие деньги мне не нужны — она чахоточная.

Тогда Цанка отвел окончательно упадшую духом Кухмистерову к древней одинокой старухе Авраби. Старая знакомая совсем сгорбилась, одряхлела, беспрестанно чавкала беззубым ртом. При виде Арачаева горько заплакала, обнимала, как родного, гладила с любовью, вновь и вновь вспоминала Кесирт, ее сына, напомнила некоторые эпизоды прошлой прекрасной жизни. Пюсле этого Цанка тоже не вытерпел, прослезился, отворачивал в сторону предательское лицо. Стоявшая рядом Эллеонора Витальевна ничего не понимала, безучастно, с удивлением наблюдала эту трогательную, душевную встречу.

Одинокая Авраби с радостью приняла гостью. Ничего не понимая по-русски, она все равно разговаривала с новым директором школы, качала головой, говорила Цанке, что нездорова девушка и видно, что-то у нее с кровью, что простыла она и истощала от голода.

В тот же день по заданию сельсовета во двор Авраби привезли телегу дров, школьники их распилили, занесли в дом. Родители учеников сговорились и собрали для бедной девушки еду и кое-какую зимнюю одежду. Кухмистерова чувствовала себя неловко, всего стеснялась, как-то пыталась войти в курс школьных дел. Однако это у нее не получалось, все валилось из рук, голова болела, все кружилось, она болела, чувствовала то жар, то озноб во всем теле, и тем не менее изо всех сил боролась сама с собой, тащилась в школу, пыталась вести уроки, помогала полуграмотным местным учителям.

Через несколько дней Эллеонора Витальевна не смогла утром встать, ее тело в лихорадке дрожало, она была в беспамятстве. Не на шутку обеспокоенная Авраби послала за Арачаевым соседского мальчика. Цанка дома не оказалось и вместо него — не поленилась — через все село прибежала разъяренная Дихант. — Ты что, обалдела, старая ведьма, — кричала она сходу, только увидев старуху. — Зачем тебе мой муж? Одну сучку приютила, теперь другую на шею хочешь повесить… Земля тебя не берет — старую гадину. Кесирт околела, и эта околеет, и туда им всем дорога. И дай Бог, чтобы и ты не задерживалась здесь, тварь безродная.

— Ах ты дрянь, жердь навозная, — не по годам бойко вскочила Авраби, — это ты меня еще будешь чем-то попрекать. Да если бы не Баки-Хаджи и его жадная жена Хадижат, ты бы до сир пор в старых девах сидела, скотина бессердечная. Ты жизнь Цанка в тягость сделала. Пошла прочь с моего двора, не то ноги переломаю. Вон, говорю…

— На шум прибежали соседи, вытолкнули Дихант со двора, пристыдили, прогнали, грозились рассказать мужу. В тот день Цанка скрыто от всех ушел в лес. Охота была на редкость удачной. В ранее выставленные капканы попали барсук и лиса, видел стаю кабанов, двух косуль, на опушках зайцев. Однако стрелять не смел, боялся, что услышат в селе, донесут.

В сумерках пошел к матери, только там от брата узнал про сельские новости, про новый скандал жены. Хотел вернуться домой, разобраться с Дихант, однако в сердцах сплюнул, развернулся и пошел к Авраби. В маленькой, со спертым воздухом комнате старухи было темно, только слабый огонек догорающего в открытой печи костра выделял слабые контуры предметов. Кухмистерова неподвижно лежала на тех же нарах, где когда-то спали Цанка и Кесирт. У нее был слабо открыт рот, она часто, с хрипом дышала.

— Плохо ей, — прошептала Авраби, чавкая и шепелявя посиневшими от времени губами. — Если не принять срочных мер — может плохо кончиться.

Цанка подошел к нарам, положил руку на высокий, покрытый холодной влагой лоб Эллеоноры Витальевны. Больная тяжело раскрыла глаза, увидев Арачаева, что-то хотела сказать, но промолчала, только большие глаза ее горели в темноте тоской и мольбою, напоминали взгляд никогда не спускаемой с цепи, вечно голодной, забитой собаки.

— Что надо сделать? Как ей помочь? — тихо обратился Цанка к Авраби.

— У тебя нет барсучьего жира?

— Только сегодня поймал.

— Тогда срочно неси, да еще нужен высушенный старый курдюк, мед и молоко.

— Кроме меда, все остальное найдем.

— Тогда поторопись, только вначале наложи дров в печь, что-то совсем я из сил выбилась, даже это стало в тягость.

Через час Цанка вернулся. В доме было жарко, душно.

— Я сегодня должен быть на работе, — хотел отделаться от дальнейших забот Цанка.

— Вот и хорошо, — засмеялась Авраби, — пусть все думают, что ты в школе, прежде всего твоя дура-жена.

— А вдруг что случится? — не унимался Цанка.

— Ничего с твоей школой не будет, — отрезала Авраби, тяжело кряхтя, встала с нар, подошла к Арачаеву. — Слушай меня внимательно… У девушки в этих краях никого из родных нет. Видно, Бог ее послал для нашего испытания. Мы должны ей помочь… Ты понимаешь, что я тебе говорю?

Арачаев покорно мотнул головой.

— Теперь слушай меня внимательно… Мы не мужчина и женщина — мы врачеватели. Понял? — Авраби пыталась заглянуть в глаза Цанка. — Ты что молчишь?

— А что я должен сказать?

— Ты понимаешь, что я тебе говорю?

— Да.

— Тогда приступаем.

— Может без меня, — взмолился Цанка, чувствуя неладное в голосе старухи.

— А с кем? Ты хочешь болтовни, скандалов и мучения несчастной одинокой девушки? — злобно шепелявила Авраби. — Быстро наложи еще дров в печь и поставь на нее молоко. Раздевайся, мой руки.

Вскоре зашипело молоко. Авраби с помощью тряпки взяла миску с белой жидкостью, бросила в нее две большие ложки барсучьего жира, все это вынесла на крыльцо с целью охлаждения, потом, вернувшись, полезла под нары, достала какой-то промасленный маленький узелок, развязала его, кинула в молоко какую-то едко пахнущую мелко обмолотую травку.

— Приподними ее, — приказала бабка, — раскрой ее рот, объясняй по-русски, что мы делаем.

— Откуда я знаю, что мы делаем? — усмехнулся Цанка.

— Как что — лечим, — рассердилась Авраби.

Эллеонора Витальевна слабо противилась, отворачивала лицо, скулила, тем не менее большую часть молока проглотила.

— Теперь — раздевай ее, — сказала старуха.

— Я? — удивился Цанка.

— Да, ты. Что ты на меня уставился? Что тут такого? Она больна, а мы знахари… Давай живее.

Цанка осторожно скинул одеяло, боялся дальше притрагиваться к женской одежде.

— Ты что, боишься ее, как покойника? Давай живее, а то действительно скоро похороним.

Эти слова встряхнули Цанка, он решительно приступил к действию. Кухмистерова еле слышно говорила "не надо", "пожалейте", из последних сил вяло сопротивлялась, потом под угрозой свирепого лица Авраби сдалась, отвернулась к стене, плакала, стонала.

Когда Арачаев снял верхнюю одежду, Авраби оттолкнула его.

— Так, дальше сама сниму… Женщине самое неудобное не голой быть, а в нижнем, не совсем свежем белье показаться… Так, теперь все… Бери жир барсучий и начинай растирать… Растирай до красноты, каждый кусочек тела, начинай со ступней и пяток… Три без боли, часто, но не сильно… Цанка, посмотри, какое у нее тело? Тебе вновь повезло! — и Авраби скрипуче засмеялась.

— Замолчи — ненормальная, — буркнул Цанка, хотя сам стал испытывать какое-то трепетное, позабыто-мятежное чувство от прикосновений к этому тонкому, изящно сложенному девичьему телу.

— Теперь положи ей в рот небольшой кусочек курдюка… Быстрее, быстрее… Переходи к телу, грудь смазывай, не жалей… Смотри, какие у тебя руки мощные, большие, прямо под стать ее грудям.

— Замолчи, Авраби! — взмолился Цанка.

— Ничего, ничего, — смеялась старуха. — Молодость — это жизнь, а потом одно мучение и страдание… Теперь переверни ее, три спину, мягче, мягче, с любовью… Такую, как я, небось не тер бы ни за какие деньги… Давай-давай, наслаждайся… Ишь как вспотел! Тебе тоже на пользу. Спину мни, мни сильнее, до красноты, пусть кровь забегает… Теперь ягодицы мни, в них вся гадость, весь холод собирается. Не жалей их, здесь нужно с силой, даже с болью… Теперь переверни, грудь снова смажь жиром, не жалей… Смотри, как пот выступил на ее лбу, смотри. Фу, слава Богу, вовремя успели, еще день-два и болезнь глубоко бы вошла в нее. Теперь одень на ноги ее эти шерстяные носки… Вот так, теперь раздевайся сам.