Новые рассказы Южных морей - Колин Джонсон

Я бреду по главной улице, один в толпе. Спать на улице нельзя, а то опять угодишь в тюрьму — мне надо снять комнату. Сворачиваю в ближайший темный переулок и стучусь в первый же дом, где висит объявление о сдаче комнаты. Старуха проводит меня наверх в маленькую конуру, где слабая лампа под абажуром едва освещает кровать, шкаф, стол и стул. Я соглашаюсь, плачу за неделю вперед, и старуха вручает мне ключ.

Сидя на продавленной кровати, я обдумываю свой следующий шаг и, перебрав в памяти старых друзей, еще раз убеждаюсь в том, что дружба для меня ничего не значит. Пустой звук. Но у меня есть приятели, и один из них даст мне одежду. Сейчас пойду и встречусь с ним.

И я опять тащусь по улице. Мимо музыкального магазина, откуда доносятся звуки знакомой песенки… Со мной беда. Синий я… После этих слов ударник в одиночестве ведет свою медленную, замирающую партию. Саксофон стенает долгими больными звуками. Синие тени печальных темнокожих людей. Все они в беде… Голос древнеюной негритянки взывает к моему сердцу… Со мной беда.

Везде беда. «Не попади в беду, сынок», — сказала мне ма, когда я пожаловался ей на то, что белые ребята смеялись надо мной и ногами пинали мой портфель. Она надеялась, что я все-таки смогу с ними подружиться, но этого не случилось. В школе они играли со мной, пока были на виду, а стоило нам выйти за ворота, их словно подменяли. Я ничего не говорил ма до тех самых пор, пока ее наконец не вывели из себя вечно грязный портфель и порванные рубашки. Один раз я видел, как она плакала за штопкой. Тогда я сказал ей, что все в порядке и что мне наплевать. «Они завидуют мне, потому что я получаю высокие оценки, — сказал я. — Когда я вырасту, то стану богатым и куплю тебе много красивых платьев, в которых ходят их белые матери». Она улыбнулась и, взъерошив мне волосы, ответила, чтобы я быстрее вырастал, пока она еще не старая…

На углу главной улицы я останавливаюсь возле зарешеченного подвального окна перевести дух и, наклонившись, заглядываю внутрь. Внизу — магазинный склад, и в нем множество ящиков, коробок, рулонов линолеума и разных тканей.

Я крепко держусь рукой за решетку и замечаю, что между прутьями довольно большое расстояние. Тогда мне в голову западает мысль, что я, наверное, легко мог бы через нее пролезть. Должно быть, там много красивых вещей — мы с ма заглядывались на них в витрине, но у нас не было денег купить платья или простыни, о которых ма не устает говорить. Когда-нибудь, все время повторяет она, она застелет свою кровать настоящими простынями. А я вижу еще и платья, великолепные готовые платья. И себе и мне ма шьет сама из дешевой материи, а в готовом платье она будет самой красивой.

Я вижу лестницу, которая из подвала ведет в магазин. Там должны быть деньги, тогда я смогу пойти в кино и купить сколько угодно комиксов, а ма скажу, что нашел их на дороге. Если же мне попадутся платья и простыни, то скажу ей, что нашел упавший с грузовика ящик. Такое и вправду иногда случается, поэтому она поверит…

Субботняя ночь. Я лежу в постели и жду, когда заснет город. Пивная обычно закрывается в девять, но сегодня суббота, и она вопреки закону будет открыта до тех пор, пока в городе не найдется хотя бы один занудливый фараон. О ее закрытии я узнаю по мистеру Уилли. Он всегда сидит там по субботам до самого конца. Наконец я слышу, как он, спотыкаясь, приближается к нашему дому.

— Спокойной ночи, — кричит он нам с улицы.

Это значит, что сегодня он не зайдет. Слишком устал и, я думаю, слишком пьян, потому катится прямиком к себе в постель. Шаги стихают.

Я еще немного жду, потом поднимаюсь. Огонь в кухне погас. Погасли фонари на улице. Ма тоже наконец уснула, и я, не надевая ботинок, бесшумно скольжу к двери. На улице никого. Мне до смерти страшно, но мысль о том, какое у ма будет лицо, когда я принесу ей платье, придает мне храбрости.

Я был прав насчет решетки. Пролезть в нее оказалось довольно легко…

Высоченный фараон входит в кухню, которая вдруг становится совсем маленькой. Я смотрю на ма. У нее испуганный и вызывающий взгляд. Фараон нехотя стаскивает с головы фуражку, потом, приподняв бровь, оглядывается вокруг и кашляет.

— Я пришел насчет мальчика.

— Он ничего не сделал. Он хороший мальчик.

— Недавно в городе совершено ограбление, и у меня есть причины подозревать вашего сына.

— Это не он. Он никогда не брал ничего чужого. И вообще никогда ничего плохого не делал. Вы говорите на него, потому что он цветной.

Фараон пожимает плечами.

— У меня ордер на обыск.

— Ищите, — говорит ма. — Все равно ничего не найдете. Он не вор.

Я стою в углу и дрожу от страха. Фараон обходит весь дом и заглядывает под мою кровать, где у меня спрятаны деньги и комиксы. Одно платье и две простыни я отдал ма, но пока еще не придумал, под каким предлогом отдать ей остальное.

— Я забираю это как улику, — говорит фараон. — До скорого свидания.

Я смотрю на ма и вижу, что у нее больше не вызывающий взгляд. В нем появилось что-то побитое и рабское.

Фараон тяжело ступает за дверь. Ма сразу сгибается, как будто ее ударили в живот. Потом подходит ко мне, и мы прилипаем друг к другу. Я плачу, потому что мне страшно. Она плачет, потому что знает: теперь меня отнимут у нее.

Днем он приходит опять и вручает нам повестку в суд.

— В четверг в десять утра вы придете с мальчиком в суд. В десять. Понятно?

— Да.

Небо сплошь покрыто тучами, когда мы идем по гравиевой дороге и потом сворачиваем в город. Тихо, как может быть тихо в маленьком провинциальном городке в будний день. Никому нет дела до цветной женщины с мальчиком. Никто ничего не знает. Мы идем немного раньше, потому что ма не хочет, чтобы они обвинили нас еще и в опоздании. Вдруг она останавливается и смотрит на витрину магазина. Там по одну сторону стоит шикарный спальный гарнитур, по другую — висят платья, все в талию и с обозначенной на них ценой. Ма поднимает голову, видит, что это тот самый магазин, и поспешно идет дальше.

Фараон ждет нас и уже нервничает. Стрелки часов показывают ровно десять, и он, наверное, думает, что теперь ищи ветра в поле. Когда мы входим, лицо его смягчается, и он проводит нас на наши места. Я крепко прижимаюсь к ма. Мы оба готовы к худшему. Раньше ма всегда защищала меня, но я знаю, что сегодня ей это не под силу. Сегодня весь мир против нас двоих.

Я смотрю на длинный стол и сидящих за ним белых мужчин, которые пришли решать мою судьбу. Смотрю вниз на пыльный пол, на длинные, забитые грязью трещины между досками. На мутно-желтые стены. Я ищу какую-нибудь точку, пятно, чтобы остановить на нем взгляд. Мои глаза находят увеличенную фотографию царствующей монархини. Защитница веры. Что это значит? Королевские глаза смотрят холодно и осуждающе. Для меня в них нет надежды. Я отворачиваюсь и быстро оглядываю суровых мужчин, сидящих в больших роскошных креслах. Они рассеянно перебирают бумаги на столе в то время, как фараон излагает дело.

Первого апреля сего года, в субботу, был ограблен магазин мистера Кокса. Осматривая решетку со стороны улицы, констебль заметил, что она погнута. Исследовав расстояние между прутьями, он пришел к выводу, что здесь мог пролезть только ребенок. Основываясь на своем подозрении, он опросил кое-кого из жителей города и наконец мать обвиняемого. В результате обыска в ее доме были обнаружены украденные вещи. Из этого он заключает, что она ничего не знала о преступлении и никоим образом ему не способствовала.

— Спасибо, констебль. Достаточно. Пусть встанет обвиняемый.

Судья кивает головой. Я смущенно поднимаюсь и стою совсем один.

— Говори только правду. Был ты или не был в магазине мистера Кокса?

— Был, сэр.

— Как тебе удалось туда пройти?

— Я увидел, что решетка погнулась, сэр. Я просто шел мимо и увидел, что могу пролезть через нее.

— Был с тобой еще кто-нибудь?

— Нет, сэр. Я был совсем один. Только я один, сэр.

Мой голос срывается на визг.

— Хорошо. Можешь сесть.

Теперь приказывают встать ма.

— Знали ли вы, чем занимается ваш сын?

— Нет, сэр. Он иногда приносил домой вещи со свалки, некоторые очень хорошие. А тогда он сказал, что подобрал сверток на дороге. Вот вся правда, сэр, святая правда. Если бы я знала, что он ворует, я бы удержала его, сэр, но он всегда был послушным мальчиком, сэр. Я не думала…

— Да-да. Я верю, что вы ничего не знали. Идите домой. Констебль заглянет к вам попозже.

Последний день моей свободы. Ма и я стоим на платформе рядом с полицейским, и, пока часы отсчитывают последние минуты, я плачу. Подходит поезд.

— Ничего, сынок. Все будет хорошо, — говорит ма.

Я всхлипываю и прижимаюсь к ней. Теперь уже не будет ничего хорошего. Меня судили и признали виновным. И мне уже девять лет…