Любовь среди рыб - Рене Фройнд

Свои дикие годы Фред прожил под девизом: лучше раскаяться в содеянном, чем в том, что не сделал. К тому времени он уже знал, что нет ничего, в чем придется раскаиваться, или, еще лучше, нет ничего такого, что ты упускаешь. Нам всегда кажется, что мы что-то упускаем, думал он, и нас просто разрывает на части от обилия возможностей, которые нас манят. Но нельзя жить в сослагательном наклонении. Мы не можем быть всюду. Не можем иметь тоже счастье, что и сосед. Мысль о том, что у нас этого нет, сводит нас с ума.

В последнее время Фред все менее охотно ходил на вечеринки. Причина наряду с прочим коренилась в том, что он часто встречал там женщин, с которыми у него что-то было. Хотя бы самая малость. В молодые годы это щекотание нервов даже окрыляло: стыдливые и в то же время бесстыдные взгляды, которые он бросал своим прежним (или наоборот), осторожные (робкие) и точно так же флиртующие разговоры, в которых прощупывалось, возможно ли повторение и желательно ли оно. Теперь Фред находил эти случайные встречи скорее мучительными и требующими особых усилий. Это все больше мешало ему избавиться от мысли, что от всех людей, с которыми соединяешься, что-то к тебе прилипает. Он не хотел ни вспоминать о старых связях, ни повторять их, ни быть заново соблазненным.

А Шарлотта хотела. Скрещиваний и смешений. И Фред никогда не оказывал ей в этом активного противодействия.

Внезапно послышался звук торможения, стук разлетающихся мелких камешков, гудки. Примечательное транспортное средство, которое Фред не услышал вовремя из-за бурлящего горного ручья и не увидел из-за поворота дороги, выкатилось ему навстречу. Когда оно остановилось, Фред идентифицировал это транспортное средство как старый «Пух Хафтлингер», маленький, чрезвычайно маневренный автомобильчик, который изначально создавался для армии и который ныне страшно популярен среди охотников, потому что на нем можно передвигаться по любой пересеченной местности. Снятый брезентовый верх лежал на багажной платформе рядом с палкой из лещины и охотничьим ружьем. На пассажирском сиденье расположилась Айша, лабрадорша, за рулем сидел Август. Он, казалось, испугался куда меньше, чем Фред.

— Эй, поэт! Привет! Садись.

Фред подошел с пассажирской стороны, Айша лизнула его в лицо.

— Где ты пропадал? — сурово спросил Фред. Он, пожалуй, чересчур часто думал в эти дни о Шарлотте.

— Меня не было, — ответил Август.

— Я заметил. Я чуть не сдох с голоду.

— А выглядишь здоровым. Садись, довезу тебя домой.

— А у тебя есть что-то для меня?

— А то.

Фред сел. Айша переместилась на пол.

— Я за тебя волновался, — с упреком сказал Фред.

Август засмеялся и тронулся с места.

— Устроишь мне сейчас сцену?

— Где ты был?

— У Андреи.

— Так я и думал. У пастушки. Наверху, на альпийских лугах.

— Она служит в офисе. В городе. Но трудностей не меньше: долго ехать, свой мир, много церемоний.

— Чего?

— Церемоний. Приходится постоянно говорить женщине, что она единственная, самая лучшая, та, что надо… они это слушают — не наслушаются!

— Очень романтично, — язвительно сказал Фред.

— Делаешь что можешь.

— А где же тогда любовь?

— Любовь есть всегда, или это не любовь.

— Так просто?

— Проще не бывает, — заверил Август.

«Хафтлингер» с грохотом трясся по дороге. Фреда протрясло. Это касалось и его чувств.

— У меня ее не было. Любви. С Шарлоттой, — сказал он.

— С Шарлоттой?

— Ты айкидо знаешь?

— Не знаю ни ту, ни другую. У тебя что-то было и с Шарлоттой, и с Айкидо?

— Айкидо — это оборонительный вид борьбы, из Японии. Используешь силу противника, чтобы он промахнулся. Я занимался с Шарлоттой айкидо. Все время ускользал, чтобы она промахивалась. Например, если она хотела поговорить, я просто отмалчивался. Ничего не отвечал. Пытался в это время сделать из ее упреков акрофоническую рифму. Когда я ничего не делаю, это уходит в прошлое быстрее всего. Так я думал.

— И что?

— Я основательно оставил все это позади. Она от меня ушла. Съехала. После трех лет — просто ушла. Бросила меня в квартире, просто так.

— Хочешь, чтобы я тебя пожалел?

— Нет. Это я сам профукал. Только не понимаю почему. Вообще-то я человек, заслуживающий любви.

— Так и надо про себя думать.

Тем временем они доехали до парковки в конце дороги.

Август заглушил мотор, свернул себе цигарку, предложил Фреду табаку. Фред взял. Оба курили и молчали.

— Я был в обиде. Как раненый зверь! Как сказал бы, возможно, лесник, — сказал Фред.

Август задумчиво выдувал дым.

— Уж как оно есть, — сказал он.

— Глубокая мудрость! — съязвил Фред.

— Это так, — настаивал Август.

Он завел «Хафтлингер» и въехал в лес, хотя там не было никакой дороги. На вопросительный взгляд Фреда лишь предупредил:

— Держись крепче, сейчас будет немного тряско.

4 июля

Дорогая Сюзанна!

Вчера я научился тирольскому пению. Вернее, учился: я приступил к обучению. Мне кажется, тирольские трели — это лучшее, что есть на свете. Секс должен быть ну очень хорошим, чтобы хоть как-то сравняться с тирольским пением. Уж простите меня.

Как же такое могло случиться, вероятно, спросите Вы. Я Вам расскажу: вчера, когда я шел по дороге в городок, навстречу мне попался Август на маленьком вездеходе, для которого не существует препятствий в обычном смысле слова. Мы доехали на нем до самой хижины, причем слово «ехать» к этому передвижению мало подходит. Бравый «Хафтлингер» (так называется эта машинка) пыхтел и карабкался и преодолевал склоны такой крутизны, как будто ему были нипочем никакие законы тяготения. Обычно я при такой гусарской скачке испытываю панический страх. Август рулил одной рукой. Вторая была ему нужна для курения. Но Август — из тех людей, рядом с которыми чувствуешь себя спокойно. Знакомо ли Вам это, уверенность, что ничего не случится? У меня в последний раз такое чувство было в раннем детстве, когда папа был еще дома.

К хижине нам необходимо было доехать потому, что добрый Август закупил мне продуктов этак на неделю, дотащить которые до хижины на себе было бы тяжеловато. Август, кстати, отправил мое первое письмо и отправит следующее, а потом, пожалуй, и это, поскольку он обещал снова приехать. Значит, Вы можете мне ответить в любой момент, если захотите. И если тут вообще есть адрес. «Маленькая хижина на Малом Эльбзее, предпоследняя тропинка налево, община Грюнбах». Вам ведь лучше знать, как тут принято. Если Вы и в самом деле напишете, то, пожалуй, лучше на «Серну». До востребования. Эти слова из другого времени. Но здесь, в Грюнбахе, они в самый раз.

Добравшись до места, мы перетаскали продукты в хижину. Август загрузил все уголки машины, за каждой дверцей что-нибудь было, упаковка риса, кило муки, пучок морковки. Салат немного пострадал от смазочного масла. Мои основные продукты питания — это двухкилограммовый каравай хлеба, целый круг сыра и гигантский кусок грудинки производства августовской мануфактуры. Мясо, как объяснил мне Август, две недели маринуется в соли с травами, потом при низкой температуре еще две недели коптится. Это, дорогая Сюзанна, я называю алхимией, и таким образом свинья вторично попадает на небо.

После того как мы немного подкрепились, Август сказал:

— Идем, поэт, я тебе кое-что покажу.

С недавнего времени Август всегда называет меня «поэт». Пока он не говорит «стихотворец», я еще могу это вытерпеть.

Мы взбежали на гору за хижиной. Похоже, для Августа это обычный способ передвижения в горах. Чем круче подъем, тем быстрее он несется. Мне было очень трудно за ним поспевать — мимо водопада, через ельник, круто в гору. Меня так и волокло за ним в потоке, с подветренной стороны его энергии, все выше и выше. По мере того как мы поднимались, деревья становились все ниже, все суковатее и заскорузлее, так эти лиственницы и кедры противостоят ветрам. На их ветвях висят бледно-зеленые лишайники, похожие на клочья из бород горных исполинов, которые те, верно, оставили, продираясь сквозь чащу. Деревья постепенно сменились горной сосной, горная сосна сменилась мхом, а мох — скалами. Мы прокладывали себе путь по осыпи до самого пика, который Вам придется представить себе без креста, ибо пики здесь стоят плотными рядами, и если каждый снабдить крестом, это здорово смахивало бы на кладбище.

Это было, наверно, сразу после полудня, солнце стояло в зените, но на такой высоте оно не припекало. Нас овевал свежий, довольно холодный воздух. Я добрался до вершины вскоре после Августа, сперва увидел его угловатые икры и кожаные штаны, а потом, наконец, и целиком этого великолепного человека: он стоял прямо, возвышаясь над всем окружающим, в то время как я слегка сутулился, весь взмок от пота и запыхался. Август ничего не сказал. Когда я тоже выпрямился, то увидел перед собой весь мир. Или по крайней мере все Альпы. Горы и долины, леса и поля, реки и озера, и вершины, вершины, вершины, покрытые вечным льдом, округлые, острые, широкие. Горы! Горы, насколько хватало глаз, а хватало их далеко, так далеко, что мне примерещилось, что я уловил кривизну Земли.