Любовь среди рыб - Рене Фройнд

Я уже три дня не слышал никаких новостей. Мне кажется, земля все еще стоит на месте. Здесь, по крайней мере, она делает это лучше, чем где бы то ни было.

Когда вернусь в Берлин, я, возможно, начну вести курс уборочной медитации. Мне кажется, во-первых, что эта рыночная ниша еще не занята, а во-вторых, я убежден, что смогу помочь этим многим людям.

Завершая свое послание, я не хотел бы оставить неупомянутым, что подверг и самого себя основательной чистке. Поскольку, как Вы знаете, в доме есть только раковина, а душа нет, то в дождь я вышел голым на мостки, намылился скипидарным мылом и, если хотите знать подробности, заодно и побрился. Осадки, правда, выпали недостаточно сильные, чтобы смыть с меня мыльную пену, поэтому я спустился в воду, что, как я думаю, не может представлять собой большой экологической проблемы, ведь скипидарное мыло, насколько я знаю, состоит лишь из природных компонентов. В следующий раз, могу гарантировать, я пойду наверх, в природный душ, к великолепному водопаду.

Ваш маленький деревянный домик обеспечен моющими средствами гораздо лучше, чем продуктами питания. От деликатесного хлеба Августа уже ничего не осталось, и я позволил себе сварить полпачки спиральных макарон со сроком годности 11/1989. Отборный год урожая этих макарон, правда, не смог скрыть некоторую пресность вкуса. Тем не менее, я сыт, и это прекрасное ощущение. Еще более прекрасным ощущением было по-настоящему проголодаться перед едой. Разумеется, я возмещу эти макароны, но не могу обещать, что смогу раздобыть урожая того же 1989 года.

Мои запасы теперь закончились. Но свежая вода, как-никак, течет из родника день и ночь, и у меня еще есть немного табака. Август очень милый человек, но я спрашиваю себя, увижу ли я его когда-нибудь еще раз. Во всяком случае, он мне сказал, где находится тропа, которая наверняка приведет к небольшой дороге в долине. Но сегодня слишком сильный дождь, и я останусь дома при моем уединенном очаге. И буду смотреть на озеро, в которое каждую секунду падают тысячи капель, осуществляя таким образом связь между земной и небесной водой. Я мог бы часами смотреть, как вода спаривается с водой. Что я теперь и буду делать. Благодарю Вас за то, что Вы внесли в мою жизнь некоторое разнообразие в качестве собеседницы по переписке. Я уверен, что нагоняю на Вас тоску, но могу Вас заверить: мне при этом не скучно. Слушать тишину — это самое сильное впечатление, которое мы, люди, можем себе представить. Поверьте мне. Вы должны это как-нибудь попробовать! Вдруг я начинаю слышать себя и исчезаю. Понимаете?

С приветом,

3 июля

Бесценная Сюзанна!

Как раз в эту минуту восходит солнце. Я чувствую себя таким выспавшимся, каким в последний раз был еще подростком. Засыпать со скромно наполненным желудком и без алкоголя — и впрямь великолепно. Теперь поплаваю в озере, а потом спущусь в городок, потому что иначе умру от голода. Не думал, что Август бросит меня в беде. Вообще-то он показался мне симпатичным.

Вчера мне все же в какой-то момент стало скучно, поэтому я почитал один новейший журнал из богатой хижинной библиотеки, «Штерн» за осень 1977 года, замечательный репортаж об освобождении самолета Люфтганзы в городе Ландсхут в Могадишу. Потом снова смотрел на озеро. Странным образом при этом возникло несколько слов на бумаге. Не хокку ли это?

Воды зеркальной гладь.

Игра капели.

Дождь, дождь идет.

До свидания, с сердечным приветом,

PS: Но не подумайте, что я опять пишу!

PPS: Вот что еще. Я уже писал Вам о своей дистанцированности от всех вещей и от себя самого. О своей навязчивой иронии, которая мне самому в большинстве случаев действовала на нервы. Теперь я пришел к выводу (посредством размышлений!), что эта ирония в принципе есть рафинированный способ воспринимать самого себя не по заслугам всерьез. Это значит, я всерьез принимал свои заботы, свой пессимизм, свои страхи и потом высмеивал их, что, однако, ничего не меняло в заботах, пессимизме и страхах. У меня такое впечатление, что по-настоящему всерьез я принимаю себя лишь с тех пор, как больше не принимаю себя всерьез.

Фред аккуратно сложил вместе разные бумажки, на которых писал свои сообщения Сюзанне. Конверта он больше не нашел, надо будет купить его в городке.

Фред раздумывал, не собрать ли ему вещи и не прихватить ли их с собой — на тот случай, если вдруг захочется сесть в поезд на Берлин. Но, во-первых, идти предстояло не меньше четырех часов, и такой отъезд надо все-таки как-то планировать загодя. Да и есть ли вообще в Грюнбахе вокзал? Может, единственный почтовый автобус уже уехал рано утром. Так зачем брать с собой чемодан? За всеми этими мыслями пряталась другая, в которой Фред сам не хотел признаваться себе со всей отчетливостью: ему не хотелось в Берлин. Уже от одной только мысли об этом Фред почувствовал ностальгию по своей хижине.

Август замечательно описал ему дорогу, и Фред без труда нашел узенькую тропку. Ему даже показалось, что надо быть слегка не в себе, чтобы с самого начала не найти эту дорогу, потому что она совершенно естественным путем вела вдоль боковой стороны гор в небольшую долину внизу. Прошло совсем немного времени, как Фред уже очутился на «главной дороге». Он посмотрел назад и снова опознал отвесную стену, с которой чуть не сорвался. Теперь он невольно рассмеялся. Только безумцу могло прийти в голову спускаться по той стене вниз.

Решительными шагами Фред двинулся в направлении Грюнбаха. Он был в своих обычных берлинских уличных башмаках, потому что другой обуви с собой не захватил, а туристических ботинок у него вообще не было. Но ничего, насыпная щебеночная дорога была в безупречном состоянии. Только там, где на спуске она проходила близко от ручья, можно было обнаружить следы затопления.

«Я иду в город», — с улыбкой подумал Фред и вынужден был признаться себе, что испытывает при этом некоторую торжественность, какую чувствовали, наверное, в прежние времена дровосеки и козопаски, когда в воскресенье отправлялись в деревню. Эта мысль ненадолго его испугала: а вдруг сегодня воскресенье, все закрыто и он ничего не сможет купить? Он попытался реконструировать, какой сегодня мог быть день недели, но обнаружил, что хотя благодаря своим письмам он и знал дату, но чувство времени потерял. Он проверил карманы своей легкой, очень городской куртки, такой у него был пунктик: все ли на месте. Деньги здесь. Табак здесь. Письмо здесь. Мобильника нет.

Естественно, ведь мобильник лежит на дне озера.

Фред шел в городок и попутно погрузился в себя. Он думал о Шарлотте. В первый раз с тех пор, как она его оставила, он думал о ней без злости. Шарлотта правильно сделала, что бросила его.

— Не то чтобы я с нею плохо обращался, — тихо сказал Фред. — Я с нею вообще не обращался.

Когда-то давно Фред с первого же вечера счел Шарлотту «восхитительной» — если использовать выражение его матери. Уже одно это должно было его насторожить. Если он думает о женщине, используя прилагательное из арсенала матери, это не предвещает ничего хорошего. Но она была восхитительна. Настоящая берлинская девчонка, с дерзкой короткой стрижкой и совершенно особым искусственным языком. Шарлотта, например, говорила «куст-язык». Она проглатывала целые слоги, как это делают пьяные, но делала это с той же ловкостью и быстротой, с какой в других местах добавляла лишние буквы. «Ты заб купить винище». (Хороший, но совершенно неправдоподобный пример.)

Шарлотта умела быть чудесно ребячливой. Ее работа в качестве модератора в большой телекомпании для детей прекрасно подходила ей и доставляла настоящее удовольствие. Вообще-то ему надо было самому завести с ней кучу детей и потом быть счастливым до конца дней, аминь. Фред пнул камешек с дороги.

Он вспоминал, как познакомился с Шарлоттой — на вернисаже их общего друга Бенно. Они случайно вышли из галереи вместе, обменялись парой слов, заинтересовались друг другом и потом еще посидели на скамейке на берегу Шпрее. Ну да, и если мужчина и женщина ночью сидят на скамье на берегу реки и чувствуют некоторую симпатию друг к другу, то только сам черт должен вмешаться в дело, чтобы они не сблизились. У Фреда тогда была ярко выраженная фаза нежничанья. Он любил ласку почти так же сильно, как и отсутствие обязательств. Последнее бесило некоторых женщин, они хотели от него больше, но многие были счастливы возможностью оставаться столь же необязательными. Это устраивало Фреда больше всего. Сердечная лень? Трусость? Или просто воля оставаться ничем не связанным?

Свои дикие годы Фред прожил под девизом: лучше раскаяться в содеянном, чем в том, что не сделал. К тому времени он уже знал, что нет ничего, в чем придется раскаиваться, или, еще лучше, нет ничего такого, что ты упускаешь. Нам всегда кажется, что мы что-то упускаем, думал он, и нас просто разрывает на части от обилия возможностей, которые нас манят. Но нельзя жить в сослагательном наклонении. Мы не можем быть всюду. Не можем иметь тоже счастье, что и сосед. Мысль о том, что у нас этого нет, сводит нас с ума.