Гольцы - Сергей Сартаков

Порфирий сбежал с крыльца и пошел по елани. Из раны текла кровь. Он стащил рубаху и замотал ею голову.

Только на рассвете, когда начали гаснуть в доме огни и стала растекаться толпа со двора Ивана Максимовича, Лиза, прячась под обрывистым яром протоки, выбралась к елани и кустами вернулась домой.

Дверь избенки и окна были распахнуты настежь. Подоконники изрублены топором. Вместо стола и скамеек на полу валялись груды досок и щепы. На постели — в лоскутья изодранный тюфяк. Там, где лежали подушки, высился ворох выпущенного из наволочек пера. У печки — раздробленная в мелкие черепки глиняная посуда. Лиза в страхе остановилась на пороге. Она поняла: вернулся Порфирий.

«Так никогда еще не было, — подумала Лиза. — Значит, он все узнал».

С погасшим взором, втянув голову в плечи, худая и жалкая, стояла она посреди избы, с трепетом ожидая, когда войдет Порфирий. Он здесь, близко, — Лиза это чувствовала. Тишина угнетала.

Солнечный луч прорезался в распахнутую дверь, золотым пятном загорелся на беленой стене. Сзади, на тропинке, послышались шаги. Ноги у Лизы подкосились. Она опустилась на пол. Закрыла лицо руками.

Съежившись в комок, ожидала удара в спину.

Ты что, девка? Что с тобой? — спросил женский голос.

Лиза порывисто вздохнула. Рядом с ней стояла Дуньча, в испуге оглядывая избенку.

Где он? Где Порфирий? — едва могла выговорить Лиза.

Не знаю…

Дуньча увела Лизу с собой. Дорогой рассказала, как вчера подшибли Порфирия, как занесли его к ним, как, вернувшись со свадьбы, она уже его не застала. Сейчас бабка отправила ее посмотреть, не упал ли Порфирий дорогой. Дуньча дошла сюда и… вот и все.

8

Когда на выжженных ранним палом лугах зацветают подснежники и одевают оголенную землю в свой первый, легкий наряд, кажется, что небо с землей слилось воедино, так нежен этот голубой покров. Пусть стоят еще безлистыми березники, пусть в ручьях и глубоких оврагах лежат серые пласты нерастаявшего льда, пусть по утрам серебрит крыши домов колючий иней, — цветут подснежники, значит, весна пришла. Весна! И с нею благоуханный воздух, и песни утренних жаворонков, и с нею — любовь…

Но быстро отцветают подснежники, и тогда, в одну нить теплую ночь, словно пеной окутаются черемушники и пьянящий, терпкий аромат разольется над ручьями. Порывом страсти охвачена в это время природа — все стремится взойти, пробиться к свету, раскрыться, зацвести. Все жаждет жизни. И всюду жизнь. Посмотри: нет и пяди земли, где в пору цветения черемух не зачиналась бы новая жизнь.

А когда пролетит эта пора и опадут лепестки белоснежных черемух и перестанут на землю ложиться серебристые утренники, на горах сплошным розовым туманом распустятся пышные рододендроны. И холодные, неприютные скалы согреются в их легком пламени. С этой поры начинается зрелость…

Алексей Антонович Мирвольский отставил в сторону круглое туалетное зеркало, перед которым брился, и встал. Он был одет так, как одеваются для дальних летних прогулок: белый альпаговый костюм, белая же чесучовая рубашка с шелковым витым пояском и простые юфтевые сапоги, сшитые по мерке. Подумал немного и, потянувшись было к картузу с лаковым козырьком, отвел руку и надел серую фетровую шляпу.

Ему захотелось еще раз посмотреть на себя в зеркало. Он увидел мягкий овал лица, чуть тронутого морщинками у переносья и на лбу; голубые, слишком голубые глаза; маленькие усы над правильно очерченным ртом с немного оттопыренной верхней губой.

«Набираю солидность, — подумал Алексей Антонович, разглядывая свое отражение. — Мне уже двадцать семь лет…»

Высокие и узкие старинные часы с выпуклым сверкающим циферблатом и медленно-медленно качающимся маятником показывали без четверти пять. Он подошел к окну и откинул занавеску. Тихая и безлюдная лежала улица, и только в конце, где ее пересекал Московский тракт, был виден поднимающийся круто в гору длинный обоз. Глубокая тень лежала еще на дороге, и только над самой горой золотились два круглых облака, освещенные снизу первым утренним лучом. Алексей Антонович бес-Цельно пересчитал подводы в обозе — их оказалось двадцать четыре, — еще раз посмотрел на часы и, подойдя к двери, ведущей в комнату Ольги Петровны, негромко окликнул:

Мама! Закрой, пожалуйста, за мной дверь. Она, привычная к ночным вызовам, спросила.

Что случилось, Алешенька? Алексей Антонович успокоил:

Не волнуйся, ничего не случилось. И прости, что так рано разбудил тебя. Закрой за мной дверь. Я ухожу.

Та спросила, не выходя из комнаты:

Далеко ли, Алешенька?

Люблю, когда спрашивают не «куда», а «далеко ли».

Суеверие?

Если хочешь — да, немножко и не во всех случаях.

Ты идешь на прогулку? — Она одевалась; слышно было, как шаркали по полу ночные туфли. — И, конечно, с Анютой?

Тебе это неприятно?

Она милая барышня, очень милая, — задумчиво и уважительно отозвалась мать, выходя из своей комнаты, — я была бы рада со временем назвать ее своей дочерью.

Ты, мама, умышленно не говоришь «снохой»? — засмеялся Алексей Антонович.

Да, мне это слово не нравится так же, как тебе «куда».

А тебя не стало бы шокировать, что она горничная?

Нет, Алешенька! Труд, какой бы он ни был, не позорит человека. К тому же Анюта человек нашего круга: тоже из семьи ссыльного.

Да, но я все-таки доктор, — подмигивая и молодцевато покручивая усы, сказал Алексей Антонович.

Анюта очень умная девушка. Была бы жива ее мать, она, как и я тебя, вывела бы девочку в люди.

Тогда мне нужно спешить, мама. Не то я окажусь женатым, еще не выходя из дома.

Он взял приготовленный с вечера небольшой дорожный саквояж и распахнул дверь.

До свидания, мама. Я иду гулять, просто гулять. А ты опять ложись и спи.

Над рекой, черкая острыми крыльями по воде, охотились за мошками стрижи. Они то исчезали один за другим в бесчисленных отверстиях-гнездах, словно высверленных в обрывистом глинистом берегу, то вылетали оттуда, наполняя гомоном тихую свежесть утра. Вода стояла высокая, и тальники на островах были затоплены почти до макушек. Они шевелились, как от ветра. Паромщик перетаскивал подъездные мостки. Вода все поднималась и начинала заливать их.

Филипп! — окликнул паромщика Алексей Антонович. — Скоро поплывешь на ту сторону?

А вам что, в слободу, что ли? — отозвался Филипп, захлестывая канат за столб, косо вкопанный в землю.

Надо бы в слободу.

Только что плавал, Алексей Антонович, поранее бы вам подойти. Больно уж хлопотно в такую воду подчаливать на том берегу: неглубоко, карбас по гальке скребет, а струя жмет так, аж спасения нет, — заклиниться на мель недолго. Да уж, коли надо, поехали! Для вас всегда уважу.

Напором воды паром сразу оттолкнуло от берега. Филипп перевел рули и поставил лодки наискось к течению. Громыхая, покатилось по стальному тросу, натянутому поперек реки, вертикально поставленное на пароме бревно. Вода шуршала, разбиваясь о лодки. Постукивали в борта коряги, поднятые половодьем. Плыли белые хлопья пены.

Это что ж, Филипп, вода все еще прибывает? — спросил Алексей Антонович, полной грудью вдыхая свежий речной воздух.

Видите, бугром стоит середина и плавник расталкивает к берегам — значит, идет на подъем, — разъяснил Филипп. — А к ночи еще пуще вверх пойдет. К ночи вода завсегда валом накатывает. За день-то солнцем ключи разогреет, вот вода и образуется.

А как ты думаешь, можно пройти сегодня низом, иод Мольтенским утесом?

Да как вам сказать… — почесал затылок Филипп. — Так ежели только впритирку к утесу. А прибудет еще на аршин-полтора — и никак не пройти.

И он стал рассказывать, как бывает опасно ходить в большую воду под утесом. Алексей Антонович слушал его рассеянно. Он поглядывал то на карманные часы, то на пустой открытый берег, к которому полным ходом приближался паром.

— Что вы экую рань поднялись сегодня, Алексей Антонович? — давая руля более отлого, чтобы замедлить ход парома, полюбопытствовал Филипп. — К больному куда спешите, что ли?

Алексей Антонович молча кивнул головой.

Василевских горничная тоже сегодня ни свет ни заря в город поехала. Вот только что перед вами на наш берег переправил.

На наш берег? — с недоумением спросил Алексей Антонович и повернулся к паромщику.

Ага, — подтвердил Филипп, — высадил ее, да и стал мостки перетягивать. А тут и вы подоспели.

Ах, боже мой, что же это я? Оказывается, забыл инструменты… — торопливо заговорил Алексей Антонович, чувствуя, что эта наивная и никчемная ложь вгоняет его в краску. — Придется вернуться обратно. Давай-ка обратно, пожалуйста…

Эх, елки осиновые! — сокрушенно вздохнул Филипп, сваливая рули в обратную сторону. — Почитай, до места доехали. Как это вас угораздило забыть? По примете так: коли вернулся, все одно удачи от этого дела не жди.