Гольцы - Сергей Сартаков

А после, как дикий зверек, пряталась поблизости в густой полыни. Она видела, как Никита поднял ребенка, унес во двор. В освещенных окнах дома двигались празднично разодетые гости. С ребенком никто не проходил. Где он? Куда его унесли? И словно вместе с ребенком унесли и часть ее сердца.

С протоки тянуло холодом и сыростью. Платье Лизы отволгло. Ныли застывшие ноги, болела поясница, — она всю ночь сидела, не двигаясь с места.

7

Порфирий очнулся. Сознание возвращалось не сразу. Сперва он почувствовал холод в лопатках, спина была мокрая. Вода, которой ему обливали разбитую голову, затекла под рубаху. Потом стало больно в груди, в боках, заныли кости. Голова казалась пустой. Бродили отдельные обрывки слов, звуков. Порфирий с трудом поднял веки. Руки не слушались. Вместо слов вырвался хриплый вздох.

Ушей коснулся испуганный голос:

— Пресвятая владычица! Никак оживает!

И сразу тишина наполнилась звуками: на стене, где-то сзади Порфирия, затикали часы, под припечком скрипучей трелью заверещал сверчок, за окном ночной сторож застучал колотушкой. Порфирий явно ощутил биение сердца. Горячей кровью наполнились пальцы. Мелкие иголочки покалывали тело. Воздух прохладной струей вливался в измятую грудь.

Порфирий открыл глаза. Над ним склонилось изрезанное морщинами старушечье лицо. На столе тусклым пятном колебалось пламя стеариновой свечи. По стене беспокойно металась уродливая тень.

Дай попить!

Знамо, что пить. На-ко попей. Святая водица… крещенская.

Порфирий сделал усилие и сел. Тошнота стиснула горло, хороводом все поплыло перед глазами. Стакан звенел в зубах, вода стекала на грудь. Порфирий откинул голову назад, прислонился к стене.

Сидишь?.. Ну, слава тебе, господи!

Порфирий медленно припоминал. Он вспомнил все: как с Егоршей причалили плот к берегу и Егорша отправился к теще, а он зашел к Митричу в трактир; как сели они за стол и Митрич угощал его. Припомнил, как писал расписку. Туманным пятном возник в мыслях Лакричник, его появление в трактире. Дальше память отказывалась служить. Порфирий поднес руку к лицу. Ощупал тугую повязку на голове.

Кто меня избил?.. За что?..

Лошадью переехали. Аль не помнишь?

Нет… — качнул головой Порфирий. — Ничего я не помню.

Дай-ка я тебя на кровать отведу.

Не надо. Пойду я домой, бабка, — цепляясь руками за столешницу, поднялся со скамьи Порфирий. — Спасибо за помощь.

Пойдешь?! Куда ты, лешак?! — всплеснула руками старуха. — Полежи хоть до свету. Куда ж ты пойдешь? Погоди, Дуньча вернется, проводит. На свадьбу ушла поглядеть. Должно, скоро придет. С ребенком ушла.

Дойду и так, — нащупывая ручку двери, сказал Порфирий.

Подождал бы лучше.

Домой пойду. Закрючь дверь, бабка… — Порфирий спустился на крыльцо.

Аксенчиха стояла в дверях, на пороге, смотрела, как Порфирий тяжело переставлял ноги, шмыгая пятками по земле. У калитки он остановился, передохнул и скрылся в серой паутине летней ночи. Брякнула щеколда. Старуха вернулась в дом.

Живуч, живуч, как ящерка, — вздохнула она. — Долголетен будет человек.

Ночная свежесть ласкала Порфирия. Он шел, часто прикасаясь холодными пальцами к заборам, останавливаясь, отдыхая на лавочках у ворот. На улицах было без-иодно. С верхнего края слободы до Порфирия смутно доносился шум — это на дворе Ивана Максимовича гуляли гости. Путь на заимку Порфирия лежал правее. Впрочем, ему было все равно. Свадьба, шум, разговоры его не занимали — Порфирий спешил домой.

Слабость сковывала движения. Порфирий дивился: он, такой сильный, никогда не болевший даже, теперь с трудом переставляет ноги. Было легко и спокойно. Какая-то особенная, по-детски ясная простота в мыслях. Порфирий улыбнулся открытой, широкой улыбкой.

«Что это? Что это со мной?» — думал, облизывая пересохшие губы.

Он вышел за город. Узкая тропинка отлого поднималась вверх, на елань, к его заимке. В густом сосняке воздух был напоен свежим, смолистым запахом. В вершине пискнула белка. Посыпалась сбитая хвоя. Порфирий присел на холмик у тропинки.

Как хорошо в лесу! А там, в тайге, в тишине, еще лучше, — шептал Порфирий. — Как славно я надумал: уйти с Лизаветой в тайгу на житье. Работать, промышлять… Человека руки прокормят, если никто из рук вырывать не станет. На Джуглыме сами себе хозяева станем. Хорошо будет с Лизанькой! — вдруг громко вырвалось. ласковое слово.

Это было так неожиданно, что Порфирий невольно оглянулся: не другой ли кто сказал? В лесу было пусто. В обгнившем пеньке ворочались и трещали короеды. По тусклому небу скользнула упавшая звезда.

Лизанька, — твердо повторил Порфирий и подумал: «Кабы сумел я ее приласкать?»

«Жили бы все люди в согласии, без обмана, — размышлял он, откидываясь на влажную траву и разглядывая небо сквозь извилистые сучья сосен. — Можно такую жизнь устроить? Однако нет. Рабочий человек будет жить по правде, а богач не захочет. Иван Максимович, Митрич или Могамбетов никогда не будут жить по справедливости. Эти только обманом и берут. Куда же деваться от них? Нет лучше, как я надумал: уйти в тайгу своей семьей. Потом позвать еще кого-нибудь, надежного… Хороша будет жизнь в тайге… спокойная. Вот еще водку истребить бы вовсе. Много от нее всякого зла и обмана на земле. Сперва потоскуют люди, а потом привыкнут…»

Порфирий встал и пошел по тропинке, разводя в стороны упругие ветки молодой чащи.

У избенки он остановился. Поднял было руку, чтобы постучать в дверь, и опустил.

«Не напугать бы, — подумал, — спит еще Лизавета. Лизанька, — поправился сейчас же Порфирий, — не ждет. Вода-то ноне, не в пример всем годам, рано поднялась. Думает: дней через десять, никак не раньше, сплыву…» — и осторожно стукнул в дверь.

Раз, другой. Тихо…

Порфирий постучал громче. Ответа нет. Потянул за скобу — дверь распахнулась.

«Не закрючилась. Выходит, так: людей не боится, а меня боялась», — с горькой обидой подумал Порфирий.

Его обдал чуть заметный, какой-то незнакомый запах. Он силился вспомнить.

В углу белела смятая, раскрытая постель. Порфирий подошел ближе — Лизы на кровати нет. В окна тянулся слабый предутренний свет. Порфирий присел на скамью у окна и распахнул створки.

«Видно, вышла. Подождать?»

Заболела голова. Чувствовалась усталость в ногах.

Дохнул ветерок. На столе шевельнулась какая-то тряпица. Порфирий приподнял ее: детская распашонка.

«Постой… Постой… Что такое?.. Дай бог память… Мне говорили… Кто говорил?..»

И яркой вспышкой прорезалось в памяти забытое: улыбочка Лакричника, его шепоток, рассказ про Лизу, про обман… Глухо застучало сердце Порфирия. Оборвалось дыхание, стиснулась грудь.

Лизавета, — глухо сказал он в пустую темноту избенки, — Лизавета, поди сюда.

Под печкой шарахнулась мышь.

Порфирий вышел на крыльцо. Обессиленные руки дрожали.

Лизавета! — уже не сдерживая гнева, позвал он опять.

В кустах откликнулось эхо:

— …авета… Порфирий вернулся.

«Значит, правда, все правда. Не от меня ребенок… Гадина, таила… Подлая! Ушла, спряталась, испугалась… Смерти боится… Мало ей смерти… Душу бы вынул…»

Тяжело втягивая воздух, Порфирий подошел к постели. Коснулся пальцами и брезгливо отдернул — рука нащупала влажную пеленку, еще не потерявшую запаха детского тела.

«Паскуда!..»

ПалЫгы скрутили подушку. Наволочка расползлась, снежинками закружились в воздухе перья.

«Век бы тебе не уснуть на постели…»

Порфирий отвернулся. В углу, у порога, тускло блестело лезвие топора. Злоба душила Порфирия.

Это был не пьяный разгул, не бесшабашное ухарство, а холодное, расчетливое разрушение надежд на счастливую семейную жизнь. Мечта не сбылась: Лиза обманула, оказалась такой, как все. Нет — хуже! Стереть, уничтожить даже и память о ней!

А Лиза была всюду. Она наполняла избенку: сидела за столом, на скамейке, чистила посуду у печи, украшала пихтовыми ветками передний угол.

Порфирий метался по избе, словно гоняясь за неуловимым призраком. Он сознавал, что Лизы, настоящей, живой Лизы, здесь нет. Что эта бледная, понурая тень — не Лиза, а занавеска. Что, в ленты разрывая непрочную ткань, он только тешит свое воображение. Но он упорно кромсал и дробил из последних сил все, что попадалось ему под руки, надеясь обмануть самого себя, уверить, что в щепках и обломках разрушенной утвари будет погребено все связанное с воспоминаниями о Лизе.

А зачем это? — вдруг спросил себя Порфирий, ударив в последний раз топором в спинку кровати.

Сознание у него начало мутиться. Нестерпимо жгло голову. В висках стучало так, будто кто посторонний тяжелым молотом ударял по черепу.

Зачем? — захрипел Порфирий, срывая с головы повязку. — Живи… живи как хочешь… черт с тобой… Уйду… один.