Империя хирургов - Юрген Торвальд

В начале сентября прошлого года я присутствовал на женевском конгрессе по вопросам гигиены, и второго сентября я встретил там моего женевского коллегу, профессора Ревердена, который уже в течение нескольких лет занимался лечением зоба. На тот момент он уже провел около четырнадцати операций, большая часть которых состояла в полном удалении щитовидной железы. Реверден сообщил мне, что его внимание привлек тот факт, что несколько его пациентов после операции выказывали как физическую, так и эмоциональную вялость. Кроме того, один из пациентов приобрел внешние черты, характерные для больных кретинизмом. Так как я обладал большим опытом, Реверден поинтересовался, не сделал ли и я похожих наблюдений. Сначала я отрицал наличие аналогичных осложнений, но потом вспомнил о случае Марии Рихзель и письмах доктора Фечерина, о чем и сообщил Ревердену. Но мы, однако, не стали делать каких-либо дальнейших выводов. Логично было предположить, что причиной наблюдавшихся послеоперационных явлений явились небезупречная техника или повреждения смежных органов и тканей. По возвращении в Берн меня все еще беспокоила эта проблема, и я принял решение навести справки о Марии Рихзель. Я написал ее семье. В середине февраля обе сестры и их мать приехали в Берн, а затем и ко мне в госпиталь. Они стояли передо мной в своих лучших нарядах – мать, а рядом с ней полная рослая девочка. Но это была не Мария, а ее младшая сестра. На мой вопрос, где же вторая дочь, мать вывела вперед маленькое, приземистое существо с неуклюжими, беспомощно свисающими руками и опущенной, обрамленной жидкими темными волосами неровной головой. Лицо ее ничего не выражало, губы были опухшими, равно как и глаза: они нездорово выдавались вперед, и кожа вокруг них была значительно светлее. Она смотрела мертвым, чужим, безнадежным взглядом. Это была моя теперь уже девятнадцатилетняя пациентка, у которой все те годы, прошедшие со смерти доктора Фечерина, безудержно развивался кретинизм, дошедший до крайней стадии. Этого я не мог даже и предположить. Мне хотелось верить, что это лишь исключение из правил. Но я помнил о подозрениях Ревердена, поэтому случай так встревожил меня, что на следующий же день я распорядился пригласить для повторного обследования всех пациентов, которым с 1872 по начало нынешнего года были сделаны операции по удалению щитовидной железы и которые считались вылеченными и были отправлены домой. Приехали тридцать четыре человека. Последних из них Вы видели сегодня. Еще двадцать по сегодняшний день наблюдаются у нас с кахексией и кретинизмом в различных стадиях. Симптомы начали проявляться в первые недели или месяцы после операции и усугублялись вплоть до повторного осмотра. Все начиналось с усталости, слабости в руках и ногах, озноба, преодолеть который становилось все сложнее. Впоследствии возникла эмоциональная вялость, речь стала медленной, развились прочие патологии. Позже стали опухать лицо, веки, нос и губы. Кожа становилась сухой, волосы выпадали. Тяжелая форма анемии дополняла картину».

Кохер договорил и умолк. «Какие последствия будут иметь эти наблюдения? – спросил я. – Вы планируете оставить хирургию щитовидной железы?»

«Четвертого апреля на Немецком Конгрессе хирургов в Берлине, – начал он, избегая прямого ответа на мой вопрос, – я сделаю доклад о моих открытиях. Я собираюсь представить результаты исследований. Я буду настаивать на том, чтобы с экстирпацией щитовидной железы было покончено». Он сделал небольшую паузу, а затем продолжил:

«В экспериментах над животными я постараюсь прояснить функцию щитовидной железы и причины послеоперационных осложнений, серьезнейшее среди которых – струмопривная кахексия. Если нам станут известны ее функции, мы не только с высокой степенью вероятности будем избегать любых неприятных последствий, но, может, также найдем средство, способное воздействовать на их источник».

Казалось, я понял, что двигало этим человеком: он надеялся исправить свою ошибку, ведь он стольких больных заставил поверить в то, что им можно помочь. Но это могло случиться лишь в необозримом будущем. Меня же тяготило настоящее, вершившееся здесь и сейчас. Эстер не могла ждать, когда настанет будущее: отведенный ей срок был несоизмерим с тем, что принято так называть. «Но стоит ли ставить крест, – настаивал я, – на хирургии щитовидной железы?! Неужели вся проделанная работа была напрасной?»

«Нет, – сказал он. – Никто не ставит на ней крест. Обследование моих пациентов за одним единственным исключением показало, что струмопривная кахексия проявлялась у тех больных, кто страдал от двусторонненого зоба, что дало основания для полного удаления щитовидной железы. Она – за уже упомянутым исключением – не наблюдалась ни у одного из прооперированных, кому была удалена только одна доля. Думаю, из этого следует, что сохранение одной части щитовидной железы способно предотвратить кахексию, так как она, видимо, берет на себя неизвестные нам функции ампутированной части…»

В сумерках моего отчаяния блеснула искра надежды. «Значит ли это, – спросил я, – что для людей с односторонним зобом еще остается шанс? Остальным же, у кого болезнь перетекла в угрожающую жизни стадию, придется выбирать между кахексией и смертью…»

Кохер пожал узкими плечами и поник. Потом он сказал: «Я больше никогда не возьмусь за полное удаление щитовидной железы. Но я буду пытаться найти новые способы лечения двусторонней опухоли. Может быть, однажды удастся, полностью удалив одну долю, отсечь от второй некоторое количество ткани так, чтобы оставшаяся часть могла функционировать, не мешая дыханию и не вызывая других нежелательных симптомов. Но в этом случае остается опасность, что на оставшейся части железы разовьется новая опухоль, и необходима будет новая операция. Но, возможно, таким образом мы сможем спасти людей от смерти, не повредив их человеческому достоинству…»

Мое внутреннее напряжение достигло той точки, когда я уже не мог спокойно оставаться в кресле. «Вы знаете, – проговорил я, – почему я пришел к Вам и какую роль играет для меня время. Когда, Вы полагаете, Вы все-таки решитесь последовать по выбранному пути? Как долго еще придется ждать…?»

Кохер медлил с ответом. Воцарилась абсолютная тишина. Затем он сказал: «Будьте любезны, попросите мисс Кэбот прийти завтра к четырем часам на осмотр в мою клинику. Мне хотелось бы получить представление о ее случае. Больше я ничего не могу вам сказать… не этим вечером…»

Экипаж катился вдоль малолюдных, слабо освещенных улиц. Когда мы уже подъезжали к гостинице «Бернер Хоф», я все еще не решил, как правильнее поступить. Я попросил остановить экипаж, расплатился с кучером и отправился дальше пешком. Не в состоянии собраться с мыслями, несколько раз я спешно проходил мимо дверей гостиницы, не смея войти. В конце концов я принял решение ничего не рассказывать Эстер, а лишь сообщить, что Кохер будет ждать ее на следующий день после обеда. Зачем еще до того, как Кохер вынесет свой приговор, расстраивать Эстер и пробуждать в ней лишние страхи?! Я решил, что ничего не скажу и Кэботу. Может быть, я поступил правильно. А может, это был лишь способ отсрочить столкновение с действительностью, убежать от нее и от ответственности. Я не хотел этого знать. Я знал лишь, что буду молчать.

Перед тем как войти в комнату Эстер, я некоторое время колебался, стараясь стереть из облика и интонации все, что могло бы напомнить о потрясениях последнего часа.

Когда я вошел, мой взгляд сразу упал на Эстер, которая лежала вблизи от слегка приоткрытого окна и пыталась ухватить глоток воздуха. Услышав звук открывающейся двери, она тут же подняла голову, и на ее лице показалась улыбка. «Я боялась, что Вы не вернетесь…» – сказала она.

Я старался придать моему голосу естественность и даже веселость. «У таких знаменитых врачей, как профессор Кохер, – объяснил я, – не так уж много времени. Сегодня мне пришлось убедиться, что некоторым пациентам приходится ждать не часами, а целыми сутками, пока доктор вообще вспомнит о них. По сравнению с ними я прождал совсем немного».

Мне показалось, что она поверила мне. Между тем, из соседней комнаты появился Кэбот. Он тоже был взволнован. Его светло-серые глаза смотрели пытливо и пронзительно. Я невольно уклонился от его взгляда и подошел к Эстер. «Вам не придется ждать очень долго… – успокоил я. – Профессор Кохер осмотрит Вас уже завтра. Он попросил явиться на прием в четыре часа дня…»

Она посмотрела на меня так, будто бы огромный груз упал с ее плеч.

«Огромное Вам спасибо за все… – сказала она. – Операции профессора Кохера по-прежнему успешны? Он уверен, что сможет мне помочь?»

Как ни тяжело было у меня на душе, я сделал попытку улыбнуться, все же опасаясь, что улыбка может показаться вымученной. «А это, – ответил я, удивившись, что мне так легко было произнести эту фразу, – завтра расскажет Вам сам профессор Кохер. Я не стану забегать вперед…»