Россия на Западе: странные сближения - Александр Цыпкин

Инициатива полностью перешла к русским, и Левальд отдал приказ об отступлении. Пруссаки ретировались спешно, оставив противнику двадцать девять орудий, почти половину своей артиллерии. Это была несомненная победа, которую французский историк Альфред Рамбо назвал «воистину солдатской». По его справедливым словам, «пехота после первого замешательства сумела собраться, несмотря на отсутствие приказов, и выстоять в разрозненных рукопашных схватках. Если бы не цепкая стойкость 1-го Гренадерского полка на правом фланге и не жертвенный героизм 2-го Московского и Выборгского полков в центре, все было бы потеряно уже с самого начала». Но надо отдать должное и русским офицерам: тридцать восемь из них было убито, двести тридцать два ранено. В конце битвы скончался израненный Лопухин. Прозоровский вспоминал, что перед смертью отходящий генерал спросил: «“Побежден ли неприятель?” – и как сказали: “Побежден”, то отвечал: “Теперь с покоем я умираю”, что чрез полчаса и последовало». Вся армия скорбела об этом отважном человеке. Апраксин написал императрице:

«Главная наша потеря в том состоит, что… храбрый генерал Василий Абрамович Лопухин убит, но своею неустрашимою храбростью много способствовал одержанию победы, толь славно жизнь свою скончал, что почтение к своим добродетелям тем еще вящше умножил».

С битвой при Гросс-Егерсдорфе связан устойчивый миф об участии в ней будущего вождя крестьянского восстания Емельяна Ивановича Пугачева. Якобы он, донской казак, в разгар сражения увидел, что пруссаки убили лошадь под генералом Петром Ивановичем Паниным. Неприятели уже бежали к спешенному командиру, чтобы пленить его, но Пугачев оказался быстрее; он подскакал к Панину, усадил в седло и вмиг умчал от опасности.

Красивая история, но совершенно вымышленная. Придумал ее классик советской литературы Вячеслав Шишков, автор знаменитой «Угрюм-реки», для своего романа о Пугачеве. Писателю надо было создать сквозную историю о связи крестьянского предводителя и его будущего противника графа Панина.

«Чрез семнадцать лет, и тоже на поле брани, но при других обстоятельствах, судьба вновь столкнет лицом к лицу графа Петра Панина и донского казака Емельяна Пугачева – мужицкого царя. Казак узнает графа и не подаст о том виду. Граф не узнает казака, но барской рукой отблагодарит его за спасение от смерти – громкой, на всю Россию, пощечиной. Сердце казака обольется тогда кипучей кровью и желчью».

Так говорится у Шишкова, но в реальности складывалось по-иному. Об участии Емельяна Ивановича в Семилетней войне рассказывают его допросы в 1774–1775 годах. Из них следует, что на фронте он оказался только в 1760 году, проследовав через Киев в Торн и потом в Познань. Таким образом быть про Гросс-Егерсдорфе Пугачев никак не мог.

Итак, победа. Но что же дальше? А дальше произошло то, над чем историки спорят и сегодня. Пройдя немного по пятам Левальда, Апраксин собрал военный совет, который предложил… отступать, и командующий легко согласился с этим решением. Армия испытывала проблемы с продовольствием и фуражом, многие солдаты были больны, давали о себе знать потери в прошедшем кровопролитном сражении. И все же до конца неясно, насколько все эти факторы были причиной, а насколько поводом для ретирады.

Официальный Петербург победу при Гросс-Егерсдорфе воспринял с ликованием. Елизавета пролила дождь милостей на всех к ней причастных. Однако радость эта была зыбкой: царица тяжело болела, шептались, что дни ее сочтены. А ее племянник и наследник Петр Федорович вовсе не приветствовал успехи русского оружия; наоборот, демонстративно печалился им. Фридрих II был кумиром великого князя: родись он в наше время, вся его спальня, пожалуй, была бы увешана плакатами с лицом прусского короля. Двору было понятно, что, когда Петр станет царем, политика империи радикально изменится. И многие стремились вести себя так, чтобы, внешне сохраняя покорность императрице, не вызвать раздражения ее преемника. Нельзя исключить, что Апраксин, царедворец куда более умелый, чем полководец, тоже держал это в голове.

Но если так, то он серьезно просчитался. Елизавета пошла на поправку, и у нее предсказуемо появились вопросы к Степану Федоровичу. Фельдмаршал был арестован и спустя год умер под следствием. Легенда гласит, что после очередного допроса председатель суда произнес фразу «Приступим к последнему». Это означало объявление о помиловании, но Апраксин подумал, что теперь начнутся пытки. Его хватил удар…

В 1758 году русские войска, которыми теперь командовал Виллим Фермор, вернулись в Восточную Пруссию. Армию Левальда Фридрих затребовал в Померанию, против напавших шведов, и провинция оказалась практически беззащитной. Не встречая особенного сопротивления, воины Елизаветы 22 января торжественно вошли в Кенигсберг. Через два дня, по иронии судьбы в день рождения Фридриха II, жители всей области присягнули русской императрице. Одна из целей войны оказалась достигнута. Легкость, с которой сердцевина королевства отдалась русским завоевателям, нанесла Фридриху страшную душевную рану. Эту горькую обиду он пронесет через всю оставшуюся жизнь и больше никогда не приедет в предательскую восточную провинцию.

Но местное население нужно понять. Представление о национальности в середине XVIII века только-только начинало пробуждаться в сознании людей. Целые страны покорно переходили от одного сюзерена к другому, если новый властитель не слишком отличался от прежнего. А жизнь пруссаков при елизаветинской администрации точно не изменилась к худшему. Русская армия двинулась дальше в Европу, где ее ждала славная битва при Кунерсдорфе, а Восточная Пруссия превратилась в тыл. Россия была заинтересована в том, чтобы этот тыл был надежным и мирным. Новая власть получила категорические приказы установить с местным населением самые дружеские отношения. О проявлениях религиозной нетерпимости не могло быть и речи. Налоги и реквизиции взимались умеренно, грабежи, если кто-то и помышлял о них, жестко пресекались. Опыт уже имелся: точно так же тридцатью годами ранее в империю были беспроблемно интегрированы Эстляндия и Лифляндия.

По сравнению с Петербургом Кенигсберг представлял из себя полусонную провинцию. Подданные Елизаветы принесли сюда более свободные столичные нравы. Они, привыкшие к балам и раутам, оживили светскую жизнь. В моду вошел пунш. Местные купцы впервые оказались в одних гостиных с аристократами. Альбертина не только сохранила все свои привилегии, но и приобрела новых слушателей. Русские охотно посещали лекции местных преподавателей, включая молодого приват-доцента Иммануила Канта, читавшего курсы математики и фортификации. Будущий автор «Критики чистого разума» даже успел отправить Елизавете Петровне ходатайство о занятии должности ординарного профессора логики и метафизики в Кенигсбергском университете. Он мотивировал свою просьбу тем, что написал по теме две диссертации и несколько статей в местной научной газете.

Очаровательна подпись в документе:

«Готов умереть в моей величайшей преданности вашего императорского величества наиверноподданнейший раб Иммануил Кант».

Занять профессорское место тридцатичетырехлетнему приват-доценту тогда не удалось. Но здесь не стоит видеть коварную руку русских варваров: просто подающему надежды таланту предпочли более зрелого и почтенного Фридриха Иоганна Бука, за которого императрицу просила бо́льшая часть университетской администрации.

Над чем работал будущий великий философ в эпоху русского правления? Он принимал участие во всеевропейской дискуссии мыслителей, которую спровоцировали недавние трагические события. Речь не о войне: война для Европы была делом обыденным и привычным. Но незадолго до ее начала континент потрясла катастрофа, которую люди, находившиеся в ее эпицентре, посчитали началом апокалипсиса.

1 ноября 1755 года в 9 часов 20 минут утра в Лиссабоне произошло одно из самых ужасных землетрясений в человеческой истории: огромные трещины в земле поглотили множество жителей португальской столицы; других завалило обломками зданий; третьих добило чудовищное цунами; четвертые сгорели в пожарах. За этот день погибло около девяноста тысяч человек, причем бо́льшая часть всего за шесть минут. Город был разрушен почти полностью, королевский дворец лежал в руинах, безвозвратно утратились картины Рубенса и Тициана, архивы Васко да Гамы, уникальные первопечатные книги. Эта внезапная трагедия ошеломила современников и породила спор о замысле Бога относительно мира, где возможно такое торжество зла.

Еще в начале XVIII века Готфрид Вильгельм Лейбниц выдвинул концепцию «философского оптимизма», которая описывалась остроумной формулой «Все к лучшему в этом лучшем из миров». Она означала, что любое зло необходимо, поскольку подчеркивает существование добра. Сама природа перерабатывает это временное зло и в итоге приводит его к добру. Вольтер под влиянием лиссабонских событий язвительно высмеял Лейбница: в какое добро может преобразиться столь чудовищная вещь? И как наш мир