Ветер с горечью полыни - Леонид Левонович

В коридор высунулся высокий, дебелый мужчина — заведующий одного из производственных отделов обкома. Оглянулся по сторонам, увидев Андрея, окликнул:

— Слышал, Матвеевич? ГКЧП ляснулся. Ну и мудаки! Имея всю власть, с одним горлопаном не смогли справиться. Алкоголики, чтоб их. Так что, кончен бал. Погасли свечи.

Он направился к выходу, держа под мышкой картину в красивой багетной рамке.

Андрей вернулся в приемную. Секретарша так и не появилась. Где-то исчезла и ничего не сказала, видимо, поняла, что ей придется искать новую работу. Вошел в кабинет, такой привычный, как ему казалось, довольно уютный. Посмотрел на телефоны, на так называемую вертушку, по которой мог позвонить на самый верх — первому секретарю Компартии Беларуси. Они — эти телефонные аппараты — были символами его власти. Он мог позвонить в любой район области, и местные начальники слушались, боялись, воспринимали его просьбы как устные поручения, старались обязательно выполнить. Так было раньше. Года два-три тому назад.

Но постепенно уважение к партии слабело, доверие к ее функционерам как будто усыхало, как усыхают под солнечными лучами красавцы грибы. Внезапно мелькнула мысль, что он сам, Андрей Сахута, в последнее время напоминал гриб-мухомор, который высовывался на глаза, красивый, яркий, крикливый: берите меня! Но никто не брал. Ощущение своей ненужности, неполноценности, впервые у него возникло год назад, когда проиграл выборы в Верховный Совет Беларуси. И кому? Сморкачу, районному газетчику, который боролся с бюрократами, хапугами, и хоть выше критики председателя колхоза, бригадира или заведующего фермой в своих фельетонах не поднимался, этого хватило, чтобы добыть славу борца с коррупцией. Его больше знали, вокруг были свои, а Сахуту люди воспринимали как партийного функционера, «идеолуха», как пренебрежительно начали называть идеологических работников.

Сахута и выдвигался в депутаты без особой надежды, но первый секретарь обкома решительно сказал:

— Надо, Андрей Матвеевич. В районах области ты не работал. Ни в чем не замешан, не запачкан. В Минске пройти куда трудней. А на районе ребята посодействуют — под «ребятами» он понимал районных аппаратчиков. — Поедешь, поговоришь с людьми. Язык у тебя подвешен. Товарный вид имеешь. Женщинам понравишься. А они — самые активные избиратели. Мужчины то запьют, то загуляют, а то проголосуют так, как жена подскажет. Так что — вперед, Андрей Матвеевич.

Районные аппаратчики, свои «ребята» обещали поддержку секретарю обкома. Согласно социологическим опросам он был первым среди конкурентов. Во второй тур вышли двое, Сахута набрал больше голосов, чем районный журналист. Но ветер уже дул не в его паруса. Партию ежедневно клевали в газетах, шпыняли на митингах. Резко сократился приток молодых коммунистов. Рядовые работяги начали сдавать партийные билеты своим вожакам, утратившим былой авторитет и уважение.

Андрею на всю жизнь врезался в память первый большой митинг на минском стадионе. Было то 19 февраля 1989 года. Надо ж, такое совпадение: тогда было 19-е и ГКЧП грянул 19-го. Тогда был светлый зимний день, воскресенье, народ собирался, будто на праздник. А на душе у Андрея было тревожно и мрачно. Дня за три до этого события вызвал первый секретарь:

— Нужно посоветоваться. Кому из партийцев выступать на митинге. Сверху советуют подобрать двух ораторов. Мужчину и женщину. А может бы сам сказал?

— Сказать можно. И есть о чем. Но как воспримут? Могут освистать. Так на весь обком тень.

— Выступить надо так, чтобы не освистали. Оно, конечно, райкомы ближе к людям. Мне кажется, секретарь Московского райкома может выступить прилично. Подготовь с ним речугу. Минут на десять. И чтоб без лишнего пафоса, без трескотни. Теплей, по-человечески…

— Хорошо, сделаем. А то, что Московский… Не вызовет ли это негативную реакцию? БНФ сразу поднимет гвалт.

— Бэнээфовцев горстка. А народ Москву любит. Русские для белорусов — родные братья. Это политика. — Первый важно поднял вверх указательный палец, будто намекал, что «эту политику» подсказали сверху. — И пусть выступает по-русски. По-белорусски вряд ли у него окажется хорошее произношение.

Сахута понял, что прекословить не приходится. Речи написали. Авторам показалось — все учли, должно прозвучать. Но партийца освистали, потому что начал говорить по-русски, второму тоже не дали договорить. Однако Сахуту его прозорливость не обрадовала. А вот Петро Моховиков, с которым рядом стояли на митинге, искренне порадовался. Тогда друзья впервые крепко поссорились.

Телефонный звонок прервал Андреевы воспоминания. Он снял трубку. Услышал голос жены:

— Ну, ты уже знаешь? Арестовали этих… Ну, путчистов.

— Знаю. Как съездила?

— Ой, это долгий разговор. Приезжай домой. Не сиди там. Уже ничего не высидишь.

Последние слова, которые и раньше говорила Ада, на этот раз особенно больно царапнули по сердцу. Он молча положил трубку. Тяжело вздохнул. Почувствовал, как зашумело в висках, будто застучали молоточки. Достал из сейфа начатую бутылку коньяка, налил на треть стакана, не смакуя, выпил одним духом, не ощутил прежнего аромата хорошего напитка, пожалел, что нет лимона, закинул в рот мятную карамельку. Снова оглядел кабинет: матово-желтые стены, репродукция картины «Ленин читает «Правду»» над столом. На другой стене висел городской зимний пейзаж: дети на саночках катались с горы. Ни одну из картин взять домой желания не было. Интересно, какая же картина висела в кабинете коллеги? Андрей редко переступал порог того кабинета. А вот его хозяин заходил к Андрею частенько. Особенно когда начались митинги, забастовки. И начинал разговор привычной фразой: «Ну что, Матвеевич, куда несет нас рок событий?» — «Куда? Вперед и вверх». — «Шутишь. Ну-ну… Допрыгаемся мы. Будем смеяться сквозь слезы». — «Думаю, что ты не пропадешь». — «Да ну. А почему я должен пропадать…» На этом обычно разговоры заканчивались. В конце концов Андрей вспомнил: в кабинете коллеги висела картина Левитана «Березовая роща». И помещалась она сбоку от двери. Чтобы не бросалась в глаза посетителям. Когда увидел ее впервые, то позавидовал коллеге, который любуется этакой красотой. Кто-то из его предшественников имел хороший вкус и повесил не портрет литейщика или пейзаж с трактором на вспаханном поле.

Вновь отозвался городской телефон, в трубке послышался голос водителя:

— Андрей Матвеевич, какие у вас планы? А то мне надо отскочить в одно место. С вашего разрешения, — после паузы добавил Эдик.

— Подъезжай к шести. Подбросишь меня домой — и свободен. Можешь отскочить куда надо.

Тут же в кабинет просунула накрашенное личико секретарша, уже не первой молодости женщина, попросила, чтобы отпустил ее пораньше.

— Хорошо, идите.

Секретарша переступила порог кабинета, вздохнула:

— Андрей Матвеевич, что с нами будет? Как вы думаете?

— Поживем — увидим. Что миру, то и бабьему сыну, — заставил себя улыбнуться.

Секретарша попрощалась, осторожно прикрыла дверь. Интересно, что она потащит домой? Ходили слухи, что свою двухкомнатную квартиру, в которой жила с сыном, превратила в мебельный склад: все дефициты ей были доступны. В голосе секретарши послышались ему нотки то ли грусти, сожаления, то ли затаенной радости: достукались партийцы, разгонят всех, выметут метлой из кабинетов.

«Придется тебе, голубушка, продавать свои дефициты, пока найдешь работу, нового хозяина, — подумал он. — Хотя такая не пропадет. У нее половина города знакомых и подруг».

Андрей Сахута механически выдвигал ящики стола, некоторые бумаги выбрасывал в урну. В самом нижнем ящике лежал противогаз в брезентовой сумке. Разве что сумку взять? А с противогазом нырять в воду? Было в ящиках и множество книг, больше всего на партийно-политические темы, хотелось метать их в урну, но передумал: к чему? Кто-нибудь заберет на макулатуру.

Книги стояли на полках шкафа под стеклом. Взял темно-синий том Николая Бухарина. Приобрел не так давно, некоторые статьи прочитал с карандашом. Полистал, увидел свои пометки. Особенно много имелось их на страницах стенограммы выступления Бухарина на объединенном пленуме УЦ и ЦК ВКП(б) в апреле 1929-го. Выступление длилось около шести часов. Бухарин полемизировал со Сталиным, Орджоникидзе, Микояном, Ворошиловым, отстаивал свои позиции, боролся за чистоту марксизма.

Углядел свою пометку над цитатой из «Капитала» Маркса:

«Открытие золотых и серебряных приисков в Америке, искоренение, порабощение и погребение заживо туземного населения в рудниках, первые шаги к завоеванию и разграблению Ост-Индии, превращение Африки в заповедное поле охоты на чернокожих — такова была утренняя заря капиталистической эры производства». Сильно сказано. И все правда. А теперь капиталисты обвиняют коммунистов в жестокости, в репрессиях, и начнем мы строить капиталистический рай. Не смогли построить социализм с человеческим лицом. Будем возрождать капитализм с американской улыбкой.