Луговая арфа - Трумен Капоте

– Но у меня не дюжина лиц, – прервала судью Кэтрин. Долли это замечание ее подружки не понравилось: если не можешь нормально поддержать разговор, то, может быть, лучше отправиться спать?

– Но мистер Кул, – сказала Долли. – Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, когда говорите нам, что нужно раскрыться, – нам что, нужно рассказать друг другу свои секреты?

– Секреты? Нет… нет… – сказал судья, зажигая свечу. В дрожащем отблеске свечи его лицо неожиданно показалось жалким и несчастным: мы должны помочь ему, как бы говорило, умоляло выражение его лица. – Поговорим о ночи, посмотрите – луны-то не видно… Знаете, о чем мы говорим, не имеет большого значения, но как мы о том говорим, вкладываем ли в наши слова всю нашу душу, принимаем ли мы сказанное со всей душой – вот что важно. Моя жена Ирен была замечательной женщиной, мы могли бы делиться друг с другом всем, что у нас в душе накопилось, но все же, увы, ничто нас не сближало – мы существовали как бы врозь. Она умирала у меня на руках, и перед ее смертью, наконец, я осмелился спросить ее – счастлива ли ты была со мной, Ирен, сделал ли я тебя счастливой? Она пробормотала: «Счастлива… счастлива… счастлива…» – Какая двусмысленность была в ее словах, и до сих пор я не могу сказать, говорила ли она «да» или это было последнее эхо от моих слов в ее устах… Если бы я знал ее лучше, может быть, я бы знал точно, что она имела в виду… Мои дети… Увы, я не вижу их уважения к себе: я хотел их уважения, хотя бы их уважения, как к отцу… Но, увы, такое ощущение, словно бы им известно что-то постыдное обо мне… и, по-моему, я знаю, что именно… Я скажу вам это. – Его глаза, сверкающие, как грани алмаза при отсвете свечи, пробежали по нам, как бы проверяя, сочувствуем ли мы ему, готовы ли на искренность. – Пять лет назад, может шесть, я сел в поезде на место, на котором до меня путешествовал какой-то ребенок, и этот ребенок оставил какой-то детский журнал. Я взял его от нечего делать и стал просматривать, и там, в конце журнала, я увидел адреса детей, которые хотели бы переписываться с другими детьми. Там был адрес одной девочки с Аляски, ее имя я помню как сейчас – Хитер Фолс. Вскоре я послал ей открытку, простенькую, и это было так приятно для меня. Она ответила мне сразу: это было письмо, что потрясло меня! Это было очень умное описание быта и жизни на Аляске – очаровательное описание овцеводческой фермы ее отца, описание северного сияния. Ей было всего тринадцать, и в конверт она вложила свою фотокарточку – не сказать, что красавица, но очень доброе и умное лицо. Я прошелся по всем своим старым альбомам и нашел-таки свою фотографию, на которой мне всего лишь пятнадцать лет, во время рыбалки, с форелью в руке. Фотография выглядела почти как новая, и я написал ей письмо в ответ, словно я это тот мальчик с рыбой в руке. Я описал ружье, что мне подарили на Рождество, о том, как ощенилась наша собака и какие имена мы дали щенкам, рассказал о странствующих циркачах, посетивших наш городок. Представьте, как волнующе и весело для старика моих лет вновь стать подростком и иметь подругу сердца на Аляске. Позже она написала мне, что влюбилась в одного парня из местных, и я почувствовал настоящий укол ревности – совсем, как молодой… Но мы остались друзьями, а два года спустя после начала нашей переписки я написал ей, что собираюсь поступать на юридический факультет университета, она прислала мне золотой самородок – по ее словам, он должен был принести мне удачу. – С этими словами судья пошарил в кармане и выудил оттуда нам на обозрение тот самый самородок – и мы как бы почувствовали присутствие этой девочки среди нас – Хитер Фолс, словно этот благородно сверкающий маленький слиток был частицей ее сердца.

– А что же здесь постыдного? – удивилась Долли. – Вы ведь лишь составили компанию одинокой девочке на Аляске. А там лишь снега.

Судья Кул сжал в кулак руку, и самородок исчез в его ладони.

– Да не то чтобы они упоминали мне об этом случае… просто как-то ночью я услышал, как мои сыновья и их жены обсуждали между собой, что со мной делать… Наверняка они отследили мои письма и прочли их – ящики в моем комоде не имеют замков, с чего бы в собственном доме запираться, – и они нашли письма… И что они подумали… – Судья слегка шлепнул себя по голове.

– Я тоже как-то раз получила письмо. Коллин, налей-ка мне попробовать, – сказала Кэтрин, указывая на бутыль с вином. – Да, именно письмо. Один раз. Оно у меня до сих пор сохранилось где-то, и я все до сих пор думаю, кто же мне его написал? Знаете, что было там: «Привет, Кэтрин, приезжай в Майами, и мы поженимся. С любовью, Билл».

– Кэтрин, мужчина предложил тебе брак, и ты мне никогда об этом не говорила?!

Кэтрин пожала плечами:

– Вот и судья говорит, что мы ничего друг другу не говорим. Кроме того, знавала я несколько таких по имени Билл – никто из них не стоил того, чтобы за них выходить замуж. Но что меня до сих пор волнует, так это – кто же из этих Биллов написал мне ту писульку? Просто интересно, поскольку это первое и последнее письмо в моей жизни. Это мог бы тот Билл, что покрыл мою крышу, но тогда я уже была старой. Тот Билл, что распахал мне сад – это было аж в 1913, хорошо управлялся с плугом. Был еще один Билл, что починил мне курятник, он потом устроился куда-то, вот он-то, наверное, и написал мне письмо. Или же другой Билл, а нет – то был Фред. Какое вино хорошее, Коллин.

– Наверное, и я глотну, – сказала Долли. – А то Кэтрин уж слишком меня…

– Хммм, – неодобрительно отозвалась Кэтрин.

– Если бы вы говорили помедленнее или жевали бы поменьше, – судья Кул полагал, что Кэтрин жует табак.

Тем временем Райли как-то отделился от беседы, он сидел, сгорбившись, всматриваясь в темноту, где пронзительно вскрикивала какая-то пташка.

– Вы немного не правы, судья, – сказал он.

– А в чем же, сынок?

На лице Райли прочитывалось беспокойство.

– Когда вы говорите о том единственном человеке и проблемах… У меня нет никаких проблем. У меня нет никаких неприятностей. Я ничто, и у меня ничто. Я все думаю, а что мне осталось? Охота, машина, дурака повалять? И меня страшит эта мысль: неужели это все, что мне отведено?! Еще: у меня нет чувств, кроме тех, что я питаю к своим сестрам, – но это не то совсем… Вот, к примеру: я водился с одной девушкой из Рок Сити почти год. Где-то неделю назад на нее что-то нашло, и она спросила, где твое сердце, Райли, еще она сказала, что если я ее не люблю, то она скоро помрет. Ну я и остановил машину прямо на железнодорожном полотне и сказал, ну что ж, давай посидим здесь, а полуночный экспресс подойдет минут через двадцать… Так мы и сидели, не отводя глаз друг от друга, и я не чувствовал ничего, кроме…

– Тщеславия? – подсказал судья.

Райли не стал отрицать:

– Может быть. Более того, если бы мои сестры были достаточно зрелы и способны заботиться о себе сами и захотели сотворить подобное, я бы спокойно дожидался этого экспресса вместе с ними на рельсах.

У меня от этих слов даже кольнуло в животе, ведь я-то хотел признаться ему в том, что он для меня являлся всем, кем я хотел быть сам.

– Вы вот уже сказали о том единственном человеке. А почему бы и мне не подумать о ней, как о том человеке? Я хотел бы принять ее за того человека, но суть в том, что нужно ли это мне – здесь, наверное, все зло во мне. Может быть, если бы я был другим, если бы я мог думать еще о ком-то, быть привязанным к кому-нибудь так, как вы говорите, судья, я бы что-нибудь бы и предпринял: знаете, я бы купил тот кусок земли на Парсон Плэйс и застроил бы его с выгодой – но не сейчас! Может, мне надо просто остепениться, кто знает…

Ветер тихо теребил листочки и, играя с ночными облаками, расчистил от них небо, и звездный свет хлынул в образовавшиеся бреши: и наша свеча, словно испугавшись неожиданного светового напора, ниспосланного ночным небом, упала на землю и мы увидели, там, над нами, уже по-зимнему бледную тускловатую луну, похожую на снежный ломоть, и вся живность неподалеку и вдали от нас оживилась при ее появлении – где-то затрещали лягушки, где-то громко вздохнула рысь. Кэтрин развернула стеганое одеяло, настаивая на том, чтобы Долли завернулась в него, а сама прижалась ко мне, тесно обхватив меня обеими руками, и принялась почесывать мои волосы, пока я, умиротворенный движениями ее пальцев, не затих сладостно в ее объятиях.

– Тебе холодно? – спросила она, и я притиснулся еще ближе к ней – ее тело было мягким, уютным и теплым, как старая наша кухня.

– Сынок, я бы сказал, что ты, во-первых, не с того начал, – проговорил тем временем судья Кул, поднимая ворот своего пиджака. – Как мог бы ты быть привязанным к той девушке, если ты не можешь испытывать хоть какие-то чувства даже к листочку на этом дереве?

Райли, с охотничьим интересом вслушиваясь в тихий рык рыси в глубине леса, сорвал листок с ближайшей ветви. Еще один листок, опадая, попал в руки судьи. И в его руках он как будто бы приобрел какой-то свой потаенный смысл. Мягко прижимая листочек к своей щеке, он проговорил: