Дрессированные сучки - Виржини Депант

Наконец занавес опустился: господин поимел сам себя, облегчился, подтерся — в каждой кабине была коробка "клинекса" — и пошел домой, наверное, трахать жену.

Я сделала круг по дорожке, проверяя, не открылись ли другие окошки, и не ошиблась в расчетах. Можно было ломать ту же комедию по новой, не утруждая себя придумками, — новый клиент моих приемчиков еще не видел.

Джино вызвал следующую девушку — а это означало, что меня кто-то ждет в кабине.

Я спустилась со сцены, зашла в нашу каморку глотнуть воды, взглянуть на себя в зеркало и отдышаться.

Хорошо, что я осталась работать — и думать некогда, и время бежит быстрее.

Захрипел репродуктор:

— Луиза, в кабину номер один, клиент ждет.

Самая дешевая кабина. В ней не заработаешь. Дверь прямо напротив нашей клетушки.

19.00

В кабине № 1 было что-то от исповедальни — адской ее версии. Стены в темно-красных выпуклых бомбошках, как будто кто-то заблевал все вокруг сырым мясом. Узкое помещение с высоким потолком, разделенное надвое толстой черной решеткой. Клиент сидел ниже, освещение было тусклое, так что он мало что мог разглядеть из манипуляций танцовщицы. Все было устроено так, чтобы "выставлять на деньги".

Эту "приемную" я любила больше всего — поместиться в ней можно было, только поставив обе ноги на решетку и высоко задрав колени.

Джино наблюдал за нами по монитору и прекрасно видел, что я не отлыниваю, все делаю как положено и не уговариваю клиента перейти в другую кабину.

Похвалы от него было не дождаться. На выходе от него можно было услышать только ворчливое бурчанье в чей-нибудь адрес: "Эта опаздывающая засранка наверняка вообразила себя госслужащей!" А бывало, и кидался на меня, как цепной пес: "Убалтывать мужиков — не моя работа! Это ты должна заставлять их раскошеливаться. Только что взяла совсем готовенького, могла бы, при желании, раз двенадцать провести его по кругу, — достаточно было попросить, но ты, видно, боишься, что язык отсохнет, а?" От крика лицо у него становилось багровым, на виске начинала бешено пульсировать жила. Я молча выслушивала монологи Джино — мне даже нравилось доводить его до исступления. Потом он ябедничал на меня по телефону Королеве-Матери, но она с завидной регулярностью давала ему понять, что я — особая статья и меня следует оставить в покое, тем более что финансового урона я заведению не наношу — клиенты-то возвращаются, а он, Джино, — болван, и ничего не понимает, и пусть отвянет, и следит за другими.

Но больше всего Джино заводился не из-за денег. Его бесило то, о чем он даже не мог говорить вслух (так стеснялся!): Джино находил отвратительным, что я ловлю кайф от работы и не скрываю этого. Привалиться к стене, выставить себя "на продажу" и наблюдать за клиентом, занавесившись ресницами, слушать его грязные словечки, знать, что он совсем близко и я даже могу слышать его дыхание. Его желание сливалось с моим, и я доводила себя до экстаза, и взрывалась, и улетала.

Джино все это просекал и мечтал, чтобы я ушла из "Эндо", считая эту работу приемлемой при одном-единственном условии: ненавидеть ее всеми фибрами души, а клиентов яростно презирать и вытягивать из них как можно больше бабок.

Кстати, Лола тоже не испытывала особого отвращения ко всему, что находилось по ту сторону решеток, но ей нужно было зарабатывать, наркотики — дорогая привычка, так что она в первой кабинке не задерживалась.

Только я систематически застревала там и работала в других номерах лишь в том случае, если постоянный клиент сразу требовал любимую кабину. Без Большой Мамы, которая меня прикрывала, я бы себе такого позволить не смогла. Другие девки меня бы просто сожрали, не обладай я "неприкосновенностью", данной свыше.

Я мало разговаривала с теми, кто нагонял тоску или вызывал отвращение. Сразу закрывала глаза и принималась за дело — пальцы работали не за страх, а за совесть, чтоб никто не пожаловался: пусть зануды смотрят и обслуживают себя. Я усердно трудилась, дожидаясь шороха сминаемой бумажной салфетки, шуршания надеваемых штанов. Джино не ошибался — тому, кто мне не нравится, я и слова не могла сказать, подавилась бы. Зато с теми, кто был хорош, я не сдерживалась.

В кабину № 1 приходилось протискиваться боком. Еще несколько секунд требовалось на то, чтобы привыкнуть к полумраку, так что я его не сразу узнала.

Поняв, что в кабине Саид, я была разочарована: сняла ноги с решетки, сдвинула колени, наклонилась к нему, спросила:

— Чего ты хочешь?

Он заржал, взглянул мне прямо в глаза. Во взгляде не было ничего такого, чего мне следовало бы опасаться, напротив, он как будто забавлялся.

— Хочу посмотреть, как это делается.

— Если не возражаешь, схожу за другой девушкой — я не делаю этого для знакомых.

Он возразил:

— Какого черта? Зачем мне девка, о которой я ничего не знаю? Работаешь для всех, а меня посылаешь, как какого-нибудь оборванца? Мне особые привилегии не нужны — делай, что обычно делаешь.

Ладно. Я села как положено: бедра раздвинуты, цветочек напоказ, руки на ляжках, грудь вперед.

Он смотрит вокруг себя — не для того, чтобы освоиться, просто хочет насладиться каждой деталью, по полной программе. Объяснил мне:

— Значит, вот он какой, храм порока… Я его представлял себе пошикарней. Дороговато… Клиенты не возражают?

Я прервала его сухим тоном, чувствуя неловкость и раздражение и стараясь скрыть это:

— Если делать все по программе, нечего трепать языком — доставай его и за дело, чтобы я вдохновилась.

Он расстегнул зиппер, улыбаясь и не отводя взгляда, как будто бросил мне вызов.

У него оказался тот самый тип члена — прямой, сильный и длинный, — который мне больше всего нравился. И достал он его с достоинством — воплощенная честность. Мое отношение мгновенно изменилось. Больше мягкости, доброжелательности. Я начала тихонько заводить себя, ласкать.

У него не полезли глаза из орбит, он не стал похож ни на идиота, ни на безумного, не понес всякую херню, когда дело стронулось. Был внимательным, почти печальным.

Подошел ближе, взялся за решетку — кисти рук и пальцы были такими огромными, что захоти он, легко вырвал бы ее к чертовой матери.

Я встала совсем рядом, в нескольких сантиметрах от Саида, наши взгляды не расцеплялись ни на мгновение. Рука Саида медленно ходила туда-сюда вдоль члена, он смотрел, как я работаю, и напряжение его росло, пальцы левой руки все сильнее сжимали решетку, правая, стремительно ускоряясь, давила на плоть.

Мы стояли, почти соприкасаясь телами, моя ладонь покрывала его пальцы, я задыхалась… Когда он кончил, внутри меня разлился огонь…

Я села, почувствовав головокружение, очень довольная и удовлетворенная. Саид широко улыбнулся, без злобы, без смущения, сказал:

— Ты точно заключила договор с дьяволом! Не знаю, притворяешься ты или нет, но делаешь все чертовски хорошо…

— Я себя не принуждаю… Кстати, все было о'кэй?

Я не врала: я почувствовала это очень сильно и очень сладко. Когда Саид оделся и пошел на выход, все-таки добавила:

— Если встретимся где-нибудь сегодня вечером или завтра, забудь…

Он улыбнулся в ответ, а глаза у него были, как у людей на военных фотографиях, — усталые, пустые, измученные страхом и болью…

— Конечно, сеанс ничего не меняет… Это твоя работа, ты ведешь себя так со всеми… Не волнуйся, я просто хотел убедиться…

Я дождалась, пока он выйдет, и вернулась в гримерку. Да, это была моя работа, и я делала ее для каждого, но не скажу, чтобы радовалась каждый раз, когда мне об этом напоминали. Я вошла в комнату, думая о Роберте.

Две танцовщицы, присланные нам в помощь, бросили на меня тот еще взгляд — они слышали, как я кричала. Я дружелюбно пояснила:

— Работа есть работа: если делаешь, делай хорошо.

Порылась в своем ящике в поисках брикета, присела к туалетному столику и начала крутить косяк.

Так хорошо бывало редко. Я знала, что воспоминание об этом эпизоде будет возвращаться много дней подряд, обжигая внутренности.

Даже возбудившись до крайности, я и помыслить не могла о том, чтобы пойти дальше.

Я хорошо знала, как это бывает: жар, желание, мои руки на мужском теле, жадные пальцы хватают меня за все места, ожидание взрыва.

Потом вдруг, в какой-то момент — сигнал тревоги, красный свет: я сгибалась, съеживалась, дыхание перехватывало, росла паника. Пальцы на моем теле превращались в угрозу, чужой рот на моих губах вызывал тошноту. Я больше себя не контролировала и начинала отбиваться, охваченная слепой яростью. Не важно, что за секунду до этого я была похожа на течную суку, — всегда что-то заклинивало внутри меня, и я бросалась в бой. Пользовалась эффектом неожиданности, переходя от жадной покорности к дикой ярости. Первые жестокие удары всегда помогали освободиться, мужики просто шизели, сгибаясь пополам от боли, потому что я била в живот, по яйцам, в кость. Я вкладывала в эти удары всю свою силу, зная, что должна во что бы то ни стало остановить это. Мне нельзя было этого делать.