Любовь и фантазия - Ассия Джебар

Тридцать семь свидетелей, если не больше, поведают — либо сразу же, по горячим следам, либо немного погодя — о том, как развивались события тем июлем 1830 года. Будет опубликовано тридцать семь свидетельств, но только три из них со стороны осажденных: одно — повествование муфтия, будущего губернатора в Анатолии; другое — секретаря бея Ахмеда, которому потом суждено будет жить в рабстве, и третье — немецкого пленника.

Если из этой груды изъять дневник английского консула, единственного по-настоящему нейтрального лица (его дипломатический статус явится причиной задержки публикации его свидетельства), если отложить описание австрийского принца, прибывшего вместе с де Бурмоном в качестве наблюдателя, остается все-таки тридцать два свидетельства об этом первом оккупационном акте, написанные на французском языке.

Писательская лихорадка охватила главным образом высший офицерский состав. Они публикуют свои воспоминания, начиная со следующего года: первым — начальник штаба, а за ним вскоре и все остальные. К 1835 году девятнадцать офицеров сухопутной армии и четверо или пятеро морского флота внесут свой вклад в такого рода литературу. Этот ажиотаж увлечет и других: одного аббата, отправлявшего должность священника при войсках, трех врачей, причем один из них — главный хирург, а другой — помощник военного хирурга! Вплоть до художника Гюдена (который напишет свои воспоминания много позже), не считая достопочтенного публициста Ж. Т. Мерля, соперником которого в любовных делах был сам Альфред де Виньи.

Подобного рода писательский зуд напоминает мне эпистолярное безумие, охватившее девочек в заточении из моего детства: писать неведомо кому было для них равносильно глотку свежего воздуха. Таким способом они на время ускользали из своей тюрьмы…

Но что означает писанина стольких воинов, как бы вновь стремившихся пережить тот самый июль 1830 года? Быть может, это позволяло им насладиться славой соблазнителя или испытать головокружительное опьянение насильника? Тексты эти распространяются в луи-филипповском Париже, вдали от алжирской земли, где капитуляция довольно быстро узаконила всякого рода узурпацию, как военных частей, так и знаков отличия. Словоохотливость их, явившаяся следствием такого толчка в прошлом, представляется мне хвостом кометы, освещающим окончательно продырявленное небо.

Ибо эта победа, это завоевание уже не означают открытия чего-то неведомого, это даже не новый крестовый поход Запада, который жаждет заново пережить свою историю, но теперь уже в виде оперного представления. Нашествие завершилось деляческим грабежом: армия шла впереди, а за ней — торгаши со своими подручными; их орудия уничтожения и казни были уже водворены на место.

Даже слово, служившее офицерам украшательством, которое они выставляли напоказ, подобно гвоздике в бутоньерке, и то станет со временем превосходным оружием. Целые когорты переводчиков, географов, этнографов, лингвистов, ботаников, самых разных докторов и писателей по профессии накинутся на новую добычу. Целая пирамида писанины, наподобие второго дополнительного апофиза, послужит прикрытием изначальному насилию.

Мои юные подружки, мои наперсницы из деревни, где я проводила школьные каникулы, пользовались таким же бесплодным, туманным языком, потому что были пленницами, жили взаперти в четырех стенах; на свое унылое существование они ставили почтовый штемпель, пытаясь хоть как-то преодолеть трагизм своего положения. В то время как повествования об этом далеком вторжении, a contrario,[28] разоблачают истинную натуру: захватчики полагали, будто взяли приступом Неприступный Город, на деле же они просто заблудились, потерявшись в непролазных чащах своего горестного мироощущения.

Взятие Неприступного… Смутные образы, уцелевшие обломки размытого утеса Времени. Буквы французских слов тянутся то ввысь, то вширь, поражая своей непривычностью, проступают на стенах пещер в ореоле пламенеющих пожаров, оставивших на лицах исчезнувших людей багровые блики…

И чужое письмо опрокидывается, отражаясь в зеркале страдания, являя мне скольжение арабской вязи букв, разматывающейся справа налево, дабы раствориться затем в рисунках доисторического Ахаггара…[29]

Чтобы разобрать это письмо, мне надо опрокинуть собственное тело, погрузить лицо во тьму, пронзить взглядом каменистые или меловые своды, услышать поднявшийся из глубин веков шепот, увидеть окрашенные кровью геологические пласты. Какая магма звуков клокочет там, что за гнилостный запах исходит оттуда? Принюхиваясь, прислушиваясь — мои уши раскрыты, словно раковины устриц, — я пробираюсь ощупью наугад, меня захлестывает былая боль. Совсем одна, от всего отрешившись, отбросив с лица покрывало, я вглядываюсь в черноту, пытаясь угадать картины далеких лет…

За пределами кладезя в прошлом сокрытых веков как услышать звон тяжких оков?.. Но любовь пробивает дорогу себе, и грядущего зов долетает ко мне, заглушая стенания мертвых, сердце гулким набатом гудит, славя предков, восставших из пепла.

Часть вторая. Клики конного боя

Мне пришлось самому возглавить экспедицию в горные районы Бежайи, где жили берберские племена, уже несколько лет отказывавшиеся платить дань… Проникнув в их край и преодолев их непокорство, я взял заложников, чтоб повиновались впредь…

Октябрь 1840 года в Оране: с тех пор как в прошлом году возобновилась война с эмиром, французский гарнизон держится все время настороже.

Маленькое пространство — всего-то в два или три лье — вокруг крепости, между двумя лагерями, Мисергин и Смоковница, находится под строжайшим контролем: тут — несколько садиков для маркитантов, там — три несчастных кабаре. Этого едва хватало, чтобы накормить и развлечь солдат удаленных постов, затерявшихся средь пустынной равнины. На востоке, неподалеку от побережья, простирается ферма единственного землевладельца, некоего Дандурье, поселившегося здесь в 1837 году во время перемирия. На западе начинается территория племен дуаиров и смеласов, союзников Франции — прежде, правда, они точно так же поддерживали турецкую власть, служили жандармами по взиманию налогов.

Остальная часть этого края представляет собой бескрайнее плоское пространство, где нередко появлялись отряды, подчинявшиеся Абд аль-Кадиру, который только что еще раз призвал к священному союзу в борьбе против иноземцев. Начинается решающая фаза войны, которая продлится еще восемь лет.

На дорогах, ведущих в Тлемсен, Мостаганем, Арзев, время от времени появляются французские транспортные колонны. Однако ни один европеец не отваживается ступить на окрестные тропы.

Весной того же года обострились франко-алжирские отношения в центре страны: маршал Вале вместе с королевским сыном герцогом Орлеанским пытался сдержать воинственный натиск атласских племен от Шершелла до самой Блиды и Медеа. Те оказывали поддержку регулярным войскам Абд аль-Кадира и его лейтенантам, давая тысячное пополнение. Вале намеревался организовать военную прогулку; однако ему пришлось снова сражаться в ущельях Шиффы, затем он вернулся в Алжир подводить помпезные итоги и приумножать сводки о боевых успехах. Долина Митиджа была очищена, но волнения не утихали.

На западе тридцатитрехлетний генерал Ламорисьер, бывший командир зуавов, 20 августа был назначен начальником Оранской крепости. Два месяца он места себе не находит, изнывая от тоски: каким образом от оборонительных действий перейти к наступательным, причем незамедлительно? Разве Бу Хамди, лейтенант эмира, не атакует дуаиров на их собственной территории? И не препятствует ли он тем самым снабжению довольствием французов?

Ламорисьер, которому арабы дали прозвище «феска», максимально использует разведывательную службу Дома, карты и топографические съемки местности, сделанные Мартемпреем; эта работа по изучению местности велась не одну неделю шпионами Мустафы бен Исмаила, военачальника дуаиров.

Поступили сведения о перемещении за Тлелатом (уэд, впадающий в огромное соленое озеро на юге Оранской области) племен рараба и бени али. Их вожди безоговорочно поддерживали эмира. Двенадцать лье — то есть шестьдесят километров — отделяют их от французских постов: слишком большое расстояние, чтобы решиться на атаку.

Ламорисьер, однако, не прочь попытать счастья: если бы ему удалось захватить стада да к тому же еще — а почему бы и нет? — кормовые запасы весьма богатых противников, это изменило бы атмосферу в гарнизоне и подняло бы настроение войска. Такая победа принесла бы, кроме того, немалую прибыль и обеспечила бы крепость продовольствием на всю зиму.