Дети земли и неба - Гай Гэвриел Кей

К сожалению, как доложил личный секретарь шепотом, стоя рядом с герцогом, с этим следующим, кажется, возникли затруднения. Он пока не явился.

Секретарь шепотом высказал предложение: можно внести изменение в порядок рассмотрения дел, пригласить другого вызванного в Совет человека.

Опять небрежность. Герцог Серессы окутал себя недовольством, как плащом. С недовольным видом, старательно жуя оливки, собранные в окрестностях Родиаса (где выращивают лучшие плоды), он принял эту поправку.

Девятнадцать лет, думал он, перекладывая бумаги, чтобы положить наверх заметки по делу врача, который войдет следующим. Герцог опять надел свои новые очки, поправил раздражающие его дужки за ушами и жестом приказал прибавить света.

Он изучал свои записи под гул разговоров членов Совета. В конце концов он кивнул, и слуги начали уносить тарелки с едой, но не вино. Все заняли свои места. Заскрипели об пол ножки стульев. Еще один кивок герцога, и в дальнем конце палаты открылись двери, впустив двух человек. Риччи забыл, что их будет двое. Небрежность. Интересно, подумал он, почему тот человек, по другому делу, еще не явился? Герцог не любил, когда приходилось нарушать очередность рассмотрения дел по ночам. Неужели все деградирует? Или это он деградирует?

«Возможно, девятнадцати лет достаточно», – подумал он. Потом подумал о республике, которую любил, несмотря ни на что.

Он понимал – может быть, потому что был стар – то, что не всегда понимали, или в чем не признавались себе другие, обитающие на берегах каналов, во дворцах, в святилищах, на складах, в лавках, в борделях, полных музыки, в студиях художников, изображающих красками город и море. Сересса, стоящая на пропитанных солью болотах у моря, обрученная с морем, подобно невесте, зависит от него во всем. Но герцог также понимал, что такое существование преходяще, ненадежно, как ветер и облака, как сон, яркий и красочный, но исчезающий с наступлением утра.

В его мыслях возникла картина, и не в первый раз: маленькое святилище, древняя мозаика позади алтаря, может быть, пристроенная к нему обитель (крепкие стены и крыша, надежные камины зимой), на одном из прибрежных островков в лагуне. Он видел сад, окруженный стенами, фруктовые деревья, скамейку в летней тени, окружающих его святых людей, молитвы в соответствующие часы, совместное чтение священных текстов, обсуждение вопросов веры и мудрость в голосах, никогда не звучащих слишком громко.

В большинстве городов художники стремятся жить и работать в не очень дорогих кварталах – по очевидным причинам.

Эти густонаселенные жилые районы часто расположены там же, где кожевни и красильни, а едкий запах снижает цену на маленькую комнатку или студию. То же было характерно и для Серессы, которая никогда не относилась к числу приятно пахнущих городов. Портовые города вообще редко отличаются приятными ароматами, а Сересса с ее лагуной была королевой всех портов.

С другой стороны, люди, которые переплетают и продают книги – а Сересса была королевой и этого ремесла тоже, – естественно, не желали, чтобы их лавки и переплетные мастерские находились там, где едкие запахи могли пропитать продукцию. Они, при необходимости, готовы были платить больше за то, чтобы жить в более здоровых районах.

Именно поэтому молодой художник Перо Виллани шел домой по темным улицам в одну из ветреных ночей начала весны. Он возвращался из книжной лавки и переплетной, где трудился почти каждый день, чтобы заработать на пропитание и ради доступа к книгам.

В то время Перо переплетал в красную кожу экземпляр «Книги сыновей Джада» для заказчика из Варены и закончил работу к заходу солнца – при открытых ставнях освещение было еще хорошим. После он задержался в лавке, как обычно, с разрешения владельца (Алвизо Сано был добрым человеком) и с наказом запереть двери, когда закончит. Он изучал страницы (еще не сшитые, их сшивали только после получения заказа) нового великолепного труда по анатомии.

Художнику необходимо понимать, как работает тело: мышцы, органы и кости, чтобы правильно передать это на холсте, или на дереве, или на стене. То, что лежит под плотью солдата, поднявшего меч, или златовласого Джада, благословляющего открытой ладонью все человечество, имеет очень большое значение. Этому учил его отец.

Отец умер, мать умерла. Их единственный сын был слишком молод, чтобы устроиться художником, которого сочтут достойным нанять на работу. Он мог получить место подмастерья, рисующего фон, в студию одного из тех крупных художников, которые нанимают помощников. Возможно, ему придется это сделать. В его понимании это означало бы сдаться. Но дело в том, что Перо необходимо было повзрослеть, продвинуться в своей карьере раньше, чем у него отняли отца, который задыхался, а потом совсем перестал дышать.

Жизнь не всегда (или никогда?) не дает тебе того, что тебе необходимо: ни времени, ни всего остального. По крайней мере, так понимал положение вещей Перо. По-видимому, не имеет значения, молишься ты или нет. Этой мыслью он ни с кем не делился.

Перо знал, что у него есть талант. Его друзья знали, что у него есть талант. Они часто это говорили. Увы, их мнение не играло большой роли в этом мире. Ведь необходимо привлечь внимание тех, кто может себе позволить покупать картины, чтобы ты мог заработать на жизнь своим искусством.

После смерти отца он получил ровно два заказа. Один был более или менее подарком от него другому художнику, другу Перо, и его жене – рисунок углем их новорожденного младенца. Он все равно хотел изучить этого новорожденного. Большинство художников изображали лица детей так, словно они взрослые, только уменьшенные. Но это не так, стоит только присмотреться.

Тот рисунок теперь приколот к стене в тесной квартирке семьи Десанти рядом с его собственной комнатой, над тем местом, где спал в корзинке ребенок. Его не вставили в рамку – рамки стоят дорого. Однако друзья настояли на том, чтобы заплатить за работу хоть немного.

Его второй заказ, настоящий, тоже никогда не вставили в раму.

Его наняли написать портрет одной графини по рекомендации Алвизо Сано, да благословит Джад его добрую душу. Книготорговец знал людей. Он продавал невероятно дорогие, переплетенные в кожу книги купцам и аристократам, которые желали иметь такие предметы в своем доме ради того налета элегантности и успеха, который те им придавали.

Картины, особенно их собственные портреты, имели тот же статус. Контракт оговаривал, что художник должен использовать определенное количество ультрамарина и золота – самых дорогостоящих красок. Картина служила почти не замаскированным знаком того, сколько ты можешь заплатить. Иногда рамы стоили больше самой картины.

Один из членов семьи Читрани, старший брат, заказал сыну Вьеро Виллани, по слухам – подающему надежды художнику, написать портрет его жены. Жена эта, рыжеволосая и зеленоглазая, славилась красотой. Она была старше Перо, но гораздо моложе мужа, элегантная и скучающая.

Одним из способов развлечься для нее стали занятия любовью с молодым художником, зимним днем после обеда, в маленькой комнате, согреваемой камином, где он писал ее портрет. Перо был достаточно молод, а графиня достаточно привлекательна во всех отношениях, поэтому он пустился в это рискованное приключение. Он немного боялся, но это, конечно, еще больше возбуждало. Он был не первым художником, она была не первой богатой женщиной…

Его ошибка заключалась в том, что он привнес свою страсть к работе в эту любовную связь: написал ее маслом на холсте, в своей студии, приколов к стенам вокруг себя наброски – в особой художественной манере.

Он принес графине портрет, завернув в ткань, чтобы показать ей в той комнате, где она позировала, где они раздевали друг друга при свете пламени, где он смотрел, с очень близкого расстояния, на ее лицо, когда она вводила его в себя, когда она позволяла ему видеть, что ей не всегда скучно.

Когда он прислонил законченную картину к стене, на ее лице, одно за другим, быстро сменилось несколько выражений. Перо не увидел гнева, ничего похожего на гнев. Позже он решил, что последним выражением, когда она внезапно села на кушетку, глядя на себя такую, какой он изобразил ее, было сожаление, тоска.

Ему бы хотелось нарисовать и это выражение тоже.

– О, боже, – вот что, наконец, произнесла Мара Читрани. – О, боже. Неужели я действительно так выгляжу?

На его картине она была одета, разумеется, как и подобает, в обусловленное договором синее платье с золотой отделкой. Волосы спрятаны под шапочкой (зеленой с золотом, отделанной лазуритом), только несколько рыжих прядей выбивались из-под нее. Она сидела у арочного окна, позади нее в саду виднелось дерево айвы, а за садом – лагуна и корабль на волнах (ее мужа, с фамильным гербом на флаге). Шею и уши украшали драгоценности, а на пальце было знаменитое кольцо семьи ее мужа. Все пристойно, даже обычно (возможно, кроме айвы, она служила неким символом), но…