Производственный роман - Петер Эстерхази

Но уж будь я начальничком,

— положенье так ли, эдак ли то ль улучшилось, а то ль ухудшилось,

— прежде чем мне сильно приужахнутись,

— и, стуча со страху зубками, изымал притом бы письма я,

— но, пардон, сначала б спрятался я под солнечным под зонтиком,

— в ушах у меня висели бы золотые кольца, по два в каждом, которые на каждом шагу бренчали и звенели,

— на своем детекторном приемнике я бы слушал передачу под названием «На волнах музыки», был бы рад, если бы ее автором была Хеди Шаланки и силы черпал бы, в основном, в выступлении квартета Штефановича,

— и всего бы было вдостали,

— я бы клялся и божился (сверхурочные, отпуск цен общий объем зарплат, целевое задание, коммунистический субботник, коммунистический воскресник, после дождичка четверг),

— а еще бы со

— чи

— нял бы я,

— но выполнял бы годовой план в соответствии с показателями (включая валютное равновесие).

А когда настал денек бы тот, да и кабы, разумеется, я бы был уже начальничком,

— красовался на визите бы,

— и суровый, исполнительный, да еще и вдохновляющий я подчеркивал бы облик тот,

— но, крича «ура», по-страшному друг на друга мы б набросились (победить бы можно было здесь иль головушку сложити здесь),

— и свежайшею была б вода во фляге той, и сухим да порох был в коробочке,

— ну а в это же во времечко в телефон я молвил холодно, наблюдал бы, как за полетом я а и гордого да сокола,

— мы были единым духом и плотью, и тот, кто был бы с нами, не был бы против нас, а тот, кто не был бы с нами, был бы против нас, извинения йозефа веверки не принимаются (венгра учить драться не надо, он с этим родился!),

— в извилистое русло нашей системы взглядов я бы таскал хворост и там познал бы самого себя,

— в закромах бы не держал бы я, да и так, чтоб все заметили,

— а венгерцев я старался бы словом грубым не оби-дети,

— цыц тебе,

— а отхожее-то место се каждый день бы присыпал землей, ну а каждую неделю-то проводил санобработку бы,

— на бегу бы обжирался я, и хитрил, сбивал бы с толку всех (шапка накресть! головы-то нет!),

— у нас в крови было бы стремление куда-нибудь спрятаться, мы бы сливались с ландшафтом (что требует: времени и усилий, но: с лихвой окупается),

— ночью в приступе слепого ужаса я бы понял, в чем тайна успеха, тогда я бы не стал кашлять, но если бы был снег, я бы надел белый как снег маскхалат,

— ну а этой «ликвидации» «запирательством» препятствовал,

— я был бы душой и самым отчаянным бойцом главного отдела, я бы громогласно призывал, дрался бы с присущим моему народу воодушевлением, специализировался бы на протыкании сердец и животов, а также отрубании голов (я был бы «специалистом», и это было бы моей «специализацией»), я бы ловко двигался, нападал, отскакивал назад, отбивался, отскакивал в сторону, попирал ногой, тренировался бы, обратив день в ночь: из незащищенной позиции в положении «стоя», из укрытия и т. д.,

— ну а группе специальной бы проводил я совещания,

— но если бы я на обезумевшей лошади исчез из поля видимости, был ранен, недайбог, погиб, об этом подчиненные без промедления сообщили бы моему заместителю, который после громкого выступления занял бы мое место и назначил своего заместителя.

Кабы был бы я начальничком

— выше определенного уровня, я бы уже не пал ниже определенного уровня,

— но если бы лицо мое покраснело и пошло пятнами, то голову и плечи мне подоткнули бы высокой подушкой,

— и махали мне бы веером,

— а еще б меня похлопали,

— а уж те-то ноготочки мне аккуратно подпилили бы,

— били мокрым полотенцем бы,

— щекотали бы в носу бы мне, ну а пятки терли уксусом,

— пальчик бобо,

— был бы нервно истощен я весь, во-первых, тромбоз под подозрением, ан потом: «лишь нервы расшалилися»,

— я бы пригласил к себе барабанщика, эвфониста, музыкантов, играющих на сигнальном рожке, свистке (свистке «Ми бемоль» и свистке «Си бемоль»), геликоне, тубе, тромбоне, бас трубе и валторне, чтобы они исполнили мою песню, «Давай, пес мой Бодри»,

— я бы устроил тихий, вялый скандал по поводу того, что верхушка флага должна смотреть вверх и прямо,

— я бы лежал на своей спартанской кровати, к которой можно было бы приблизиться лишь «шагом» или «беговым шагом» (длина «шага»: 75 см, длина «бегового шага»: 90 см),

— и заставил утешать бы, понимать и уважать свою персону я,

— и газетам, книгам добрым бы и компоту был бы рад бы я,

— душу свою я бы безо всяких усилий наставил на путь истинный, был бы добр по отношению к себе, был бы светом апостольской души,

— ну а этой суеты мирской да и как бы избегал бы я,

— твердой рукой я оградил бы пошлые надгробные речи восхваления родственников и замалчивание достоинств от вырождения; к этому я медленно, но постепенно приучал бы народ,

— в голову мне бы пришли еще две вещи: что стойло подаренных Главным Отделом Вычислительной Техники лошадей в задней части должно быть пологим, чтобы можно было организовать водосток, а также я бы запретил, чтобы служащие во время ли крысиного бегства, по причине ли завершения рабочего дня пользовались непрерывно движущимся лифтом, я бы потребовал, чтобы они передвигались на велосипедах и, правой рукой по-птичьи ухватившись за руль посередине, в раскрепощенной позе, расслабив руки, спиной ощущая покачивание велосипеда, характерно держали голову,

— кабы был бы я начальничком, «На молитву!» — при призыве том, все бы точно замолкали бы,

— и светил бы мне вечный свет…

Да. О, Боже. Кабы был бы я начальничком.

Рук бы не было в помине19.

Глава VI, в которой

Взгляд, если не отличается скромностью (а такую роскошь себе позволять нельзя), вначале гуляет по впадинам дряблой плоти. Хлопчатобумажный, местами грязно-выцветший чулок розового цвета доходит до середины ляжки; тугая резинка оставила по окружности глубокий узкий след. Но это только об одной ноге. На второй ноге чулок спущен, на коленном сгибе видны две крепкие, характерные жилы и сеть расширенных вен.

Выше ноги соединяются с ужасающих размеров задницей. Это тетя Шари20. Уборщица, наклонившись вперед, в равномерном темпе моет плитку пола. Там же прислонился к стене Томчани, он ощущает слабые уколы совести по поводу коридора; потому что он осклиз от крови, копоть смешалась с кирпичной пылью в кровавых ручейках, русла для которых образовала неправильно уложенная плитка, в них, словно бумажные кораблики в сказках Андерсена, плавают человеческие конечности, чей-то нос, ресница, большой палец. Женщина ворчит, но свое дело делает. Сцепились, как собаки, кивает в сторону Зала заседаний, тщательно прополаскивая тряпку в большом ведре. Да, огорченно говорит Имре. Ну, а зарплату-то повысят? С чего это ее станут повышать, удивляется вопросу юноша. Женщина с хрустом распрямляет спину. Потому что она низкая, золотце мое. Молодой человек глубоко затягивается сигаретой. Но сражались вы, вижу, на славу, тетя Шари21 указывает на проплывающую мимо мочку уха. Товарища на товарище не оставили. Послушайте, протестует юноша. Если мы найдем исследование, и оно окажется полезным, и его введут, то в следующем году здесь будет такая премия, что все только рты разинут.

Пожилая женщина символически чуть отворачивается и чешет спереди ляжку. Кому, золотце мое. Вопрос в том, кому. Прежде чем вернуться к работе, она долго смотрит на парня. Тот краснеет. Вот видите, Имрушка. Не думайте, что из-за ведра не видно. Видно. (Она имеет в виду соколов…) Наклоняется над тряпкой, наваливается на нее своим весом, и по краям тряпки выступает грязная кровавая жижа.

Именно в этот момент к Томчани подходит граф Альберт Аппони22 (1846–1933) и спрашивает, который час23. Точнее, он спрашивает, есть ли уже час. Позавчера в десять часов двадцать минут я установил часы по часам Политехнического института, однако уже вчера в одиннадцать часов пополудни проявилась дифференция в девять минут. В церковной тишине его красивый, звучный голос гудит как колокол. Голова, напоминающая голову английской лошади благородных кровей, с безмятежным достоинством покоится на длинной шее. Вы бы отошли отсюда, говорит уборщица, при этом сильно кряхтя. Тонкая, бестелесная фигура графа с легкостью перемещается. Томчани, хотя возможности для разработки данного конкретного исследования не самые подходящие, улыбается, наблюдая за вытекающими из принципов человеческого равноправия отношениями и поведением уборщицы и графа. Ему вспоминается одно достопамятное заседание партячейки. Он, в силу своего возраста, молчал и слушал. В полной тишине Миклош Хорват вдруг воскликнул тонким фальцетом: демократия на предприятии дело рук совсем не партийного секретаря, Боже упаси!