Производственный роман - Петер Эстерхази

Эх, что за умопомрачительная комедия! В каждом человеке живут двое. В торжественной позе — прогрессивные люди, их подогревает святой идеализм, они преисполнены принципами либерализма, с горящим факелом свободной прессы и гуманизма в руках, готовы пожертвовать жизнью, проливать кровь, чтобы ускорить триумф обожествляемых учителей; а дома в своем халате — потомки прежних присяжных заседателей. Клаузалы, Горовы, Мико и все, все, сколько ни есть! Знамя, которым они размахивали, было большим самообманом. Но и святой ложью, которой все верили! Рассказывают, что где-то в Падуе была башня, на которой было вырезано четыре голубя. Согласно примете, тот, кто на самом деле сын своего отца, видит пять голубей. С тех пор каждый хоть сколько-нибудь уважающий себя житель Падуи упрямо настаивает на том, что видит пять голубей.

Половина человеческой жизни — долгий срок; даже память делает передышку, прежде чем добраться до ее начала; дети, которые этого тогда не понимали, с тех пор стали мужчинами, мужчины — тихими и ко всему равнодушными мертвецами или дряхлыми стариками, которые уже сейчас не понимают того, что когда-то заставляло биться их сердце. Да и видоизменившийся патриотизм выдумал новую моду и прикрыл окровавленное тело «пеленой забвения». Если он сделал так из приличий, то пелена эта слишком тонкий материал, ну а если, чтобы больше не вспоминать то время, когда был «самым несчастным», то с легкостью может позабыть и то время, когда был «самым великим».

На сумрачном перепутье, где дорога между книжных шкафов ведет из одного коридора в другой, грязным, скарлатиновым светом горит вечный газ. Отсюда можно попасть в безлюдный, по большей части, читальный зал. Сумрачный закоулок идеален для желающих пошептаться. (Секретов нет. Мы все знаем одно и то же, потому что ни один из нас ни во что не посвящен.) Если, конечно, и здесь их не вспугнут приближающиеся шаги, топ-топ, топ-топ. Бравый Кэрэши с большой охотой ковыляет в этих местах. Есть убежденные комбинаторы, которые даже за словами смирного Эрвина Чеха видят великое будущее. Идут жаркие споры: кто будет? что будет? (кто кому волк?). Испуганно носятся услужливые курьеры. Листы исписаны комбинациями. «Крепкая рука» готовится к выборам, поговаривают они, и приумножает свои силы. Столько имен упоминается. Видел сегодня Власича, лоб у него был наморщен, скажу я вам. Гм. Сапристи, это интересно. Я не разделяю твоих взглядов. В этом вопросе мне претит поддерживать генерала. Силадьи!.. Силадьи будет выступать. Силадьи вычеркнул себя. Где Силадьи? Генерал сердится. Готовится что-то большое, генерал готовится к прыжку… серьезно готовится» Я не разделяю твоих взглядов. Я не буду за это голосовать. Вот именно, вот именно!

Ни за что, восклицают некоторые, ни за что, ни за что. (О, как это ужасно звучит, как сказал бы ворон из стихотворения Эдгара По.) К нашему уху, будто к уху Кальмана Тали, склоняется героический генерал Берчени, чтобы прошептать туда голую правду (а если мы замечаем на той стороне Колонича, глаза у нас наливаются кровью от гнева). У отца нашего Кошшута мы по-настоящему научились произносить тосты. Мы — мятежные куруцы до мозга костей, и пусть кто-то кричит: у тебя в штанах дырка! — на нее нельзя поставить заплату Габсбургов! Сограждане! Печальные дни, которые для нас наступили, — постыдное время, которое нам нужно пережить; нас стало меньше числом, ослабла наша вера друг в друга, любовь, надежда, но все же не будем падать духом! О, «бравый предводитель» бывшего «левого центра»![11] Сложенное оружие тогда и сейчас — суть та же, только лица переменились! Постыдное зрелище, от которого, краснея, отвернется каждый истинный венгр, для которого данное слово — священно, и он не станет толковать это в угоду моде.

Мало у нас теноров, говорит кто-то озабоченно.

Но-но-но-но. Не надо гнать лошадей. Мы ведь тоже говорим, что патриотизм — прекрасная вещь. Все, чего хотят люди 48-го, — прекрасные, замечательные вещи. Но если они недостижимы! Между тем мать, которая душит своего ребенка из большой к нему любви, еще может быть оправдана Богом, знающим наши помыслы, но в глазах людей она — преступница.

Мы люди.

Если вы любите свою родину, то оставьте в покое тех, кто ради ее благополучия пожертвовал собственным мнением, позвольте им трудиться и не усложняйте им и без того тяжелую работу, к которой сами неспособны.

Все мы «stille Gesellschafter»[12] одной фирмы.

Извольте признать, что в смысле политической свободы личности большей свободы, чем у нас, и представить себе нельзя. Ну что у нас запрещено? Ничего. Можно забросать грязью любого государственного деятеля, большой смелости не надо для этого, кто угодно может похваляться, зная, что ни одна собака на него не тявкнет.

Без сомнения, человек мыслящий скажет на это: там, где обладатели подобного образа мышления разгуливают на свободе, существует воистину великая свобода.

Видел сегодня Силадьи, лоб у него был нахмурен скажу я вам. Он будет выступать. В таких случаях обычно говорят: Силадьи надел трико. Запал у него иссякнет, ярких красок не будет; но как человек, обладающий большой властью, он будет опасен, поскольку из софизмов выводы делает по своему усмотрению. Взбудоражит партию, наголову разобьет противника; коршун прямо. То клюнуть норовит, то клювом ударить. Схватит курицу-мамелюка, поднимется в воздух и с высоты сбросит. Да, тело у него мощное, грудь колесом, голова как у льва! Он велик, независим, смел и свободен, как и подобает совести нации. И если вечером, бывает, навалится усталость, в дружеском кругу, когда иссякнут все темы и установится знакомая гнетущая тишина, частая гостья за белым столом, как подстерегающий жертву орел, он говорит Дараньи: Нацика, сделай какое-нибудь заявление. (Что означает: можешь, Нацика, утверждать что угодно, что твоя душа пожелает, мне совершенно все равно, я за час интересной и увлекательной дискуссии не оставлю от твоего утверждения камня на камне.)

Там, наверху, погружен в мысли Аппоньи. Веду я себя спокойно, движения мои размеренны и пластичны, в выступлениях ощущается плавность и четкость, я — мастер модуляций, а мысли группирую каждый раз по-новому. Я выработал для себя превосходный, изящный, хотя чуточку не венгерский язык. Я блистателен, утончен, ношу перчатки и торжественно держу себя; кроме того, я в моде, в ответ на мои завораживающие слова на галерее вырастает море цветов, я тщательно подготовил и отточил свое выступление — пока человек в оппозиции, у него есть время на такие вещи, — я и бровью не веду при громе аплодисментов, я до конца остаюсь спокойным и равнодушным, на моем бледном, вытянутом лице не выступает румянец, мои глаза не вспыхивают огнем, только большие ноздри сильнее дрожат, а карандаш быстрее движется в руке, — и все равно поколение ораторов подражает моему великому и талантливому противнику, Тисе… Непостижимо.

Ведь легко себе представить, чтобы многочисленное общество подражало украшениям, движениям, оттенкам голоса, манере держать голову самой очаровательной и изящной дамы, это и не удивительно, но если желание подражать себе возбуждает не слишком привлекательная, мало того, неряшливая женщина, тогда она должна обладать исключительным темпераментом и прочими выдающимися качествами.

Солнечный свет, звеня, проникает в одно окно, поспешно, как ведьма, пробегает мимо другого, оп, и нет его, а мы, будучи его спутниками, оказываемся не внутри и не снаружи; волнами доносится голос Корнеля Абраньи: прошлое не может умереть, а будущее не может родиться. Одной ногой мы уже ступаем по улочкам, окружающим скамейки бульвара Эржебет, в то время как сюда еще достигают оживление и шепот. Силадьи плетет интригу. Силадьи рвется к руководству. Аппоньи мигает глубоко-синими католическими глазами, но объективно говорит: о, нет. В нем свет сильнее тени, великие качества преобладают над мелочностью. Граф проводит своими длинными «музыкальными» пальцами по стене. Смотрит на нее так, будто там пыль. Оживленно играя глазами, он ищет внимающую ему публику. Знаете, говорит он сдержанно, во мне он нашел бы настоящего, близкого, верного друга. Незадолго до смерти, совершенно расчувствовавшись, он сказал, что жалеет о тех годах, что не был со мной на короткой ноге, И мне тоже жаль. В зараженном воздухе неизбежно расцветают беспочвенные подозрения и клевета. Воображаемую или настоящую пыль он растирает между большим а указательным пальцами, как бы изображая жестом «деньги». Тиса спекулирует на дурных качествах нации, поэтому он так силен, а я бы хотел пробудить в ней хорошие качества.

Однако мы уже в восхищении стоим на бульваре Эржебет! Сколько здесь нянек! Хотя гренадеров больше, чем нянек! А впрочем, к восхищениям более склонен Таде Прилески: высокий лоб озаряется светом, а в глазах зажигается огонь — когда ему этого хочется.