Львив - Юлия Мельникова

— Прости, на этот раз я не могу помочь тебе — признался Шабтай.

— Ты потерял свой дар? — еле приподымаясь, спросила жена.

— Почти — сказал он. — Еще немного — и я буду как все…

— Это расплата — произнесла Фатима. — Жаль, что я застала… — и умерла, недоговорив последнюю фразу.

После ее смерти Шабтай Цви жил как подкошенный, он ходил, словно только что вышел из забытья, оцепеневший и равнодушный.

Соблюдая по Фатиме траур, Шабтай отчаянно искал тех, кто захотел бы его выслушать и утешить. Встретив однажды на узкой улочке Стамбула трех польских евреев, он разговорился с ними, скрывая, что стал мусульманином, а, узнав, что те остановились рядом с его домом, в Куру-Чешме, пригласил их к себе в гости. Польские евреи были купцами, не слишком религиозными, о Шабтае Цви они, конечно, слышали, но представить, что этот изможденный, грустный человек — тот самый скандальный авантюрист, никак не могли. Поговорив с ними, Шабтай предложил прогуляться вечерком по Куру — Чешме. Купцы согласились.

Как-то неожиданно они запели отрывки из «Теилим» — единственное, что малообразованные торговцы успели выучить за всю свою жизнь. Шабтай стал им подпевать — пение псалмов немного утешало его, да к тому же возвращало в более удачные времена. Со строками «Теилим» Шабтай когда-то встретил в Каире Сару, сходящую с корабля, «Теилим» пели его братья долгими вечерами, по ним, если копнуть дальше, маленький Шабтай учился читать по-еврейски. Древние слова навеяли ему сладостные воспоминания.

Распевшись, польские купцы вместе с Шабтаем бродили по темнеющим улицам стамбульского пригорода. Внезапно, спускаясь вниз по колючему пригорку, они, не прекращая петь, столкнулись с самим великим визирем Фазылом Ахмедом-пашой Кепрюлю. Что он там делал, почему оказался именно в этом месте — Шабтай так и не выяснил.

Скорее всего, ему доложили верные наушники, что правоверный мусульманин вопреки обещанию принимает в своем доме евреев, замышляя, наверное, какие-нибудь адские козни против султана. Не поверив им, визирь сам решил удостовериться, и, направляясь тайком к дому Шабтая, получил весомое подтверждение своих подозрений.

Да, распевание «Теилим» вряд ли даже самый заскорузлый ханжа сочтет неугодным для мусульманина. После своего обращения Шабтай все равно говорил и писал на родном еврейском языке, а пение псалмов, сочинение которых приписывается праведному царю Дауду, явно не преступление.

Но ведь Шабтай обещал — и не кому-нибудь, а султану, в присутствии высших сановников Порты, что никогда больше не будет вести секретных дел с евреями, а общение с соплеменниками разрешалось ему лишь в той мере, в какой оно будет способствовать их обращению, не более. Теперь же Шабтай Цви представал перед султаном в постыдной роли обманщика. Скрытно, как вор, в поздний час он гуляет с бывшими своими единоверцами! Если бы ему захотелось поговорить с евреями без потаенных намерений, он бы встретился с ними открыто, днем, в людном месте.

Но в темноте, никого о том не предупредив — значит, плетет заговор!

В довершение всего польские купцы, плохо понимавшие турецкий язык, через переводчика объяснили, что Шабтай бросился к ним, едва заслышав еврейскую речь, и ничем не дал знать, что он мусульманин, наоборот, всячески подчеркивал свое еврейство, ведя беседу на сугубо иудейские темы.

Маленькая хитрость, к которой Шабтай прибег неосознанно — он мечтал получить хоть немного сочувствия, пусть и ценой обмана, убедила султана в злых намерениях. Его лишили должности капыджи-баши, перестали выплачивать жалованье, силком забрали из дома с маленьким свертком вещей, перевезя в специально отведенное место у моря, недалеко от Золотого Рога. Дом в Куру-Чешме тоже конфисковали. Это еще не настоящая ссылка, но Шабтай чувствовал за собой постоянную слежку. Приставленного к нему слугу, глупого и ленивого малого, который не умел ни готовить любимые кушанья, ни прибираться в доме, ни стирать одежду, Шабтай тщетно пытался рассчитать. Слуга не уходил, намекая, что послан султаном, и он от него ни за что не избавится. К тому же малый вечно дерзил, и кому — Шабтаю, чьи желания когда-то угадывались с полуслова!

В тесном домике — даже не домике, а пристройке — царил беспорядок.

Слуга если и намеревался наводить чистоту, то быстро об этом забывал, бросая веник, убегал в неизвестном направлении. Соседи сказали, что у него там живет невеста, но одинокому Шабтаю вовсе не было до этого дела. Питаться ему приходилось дешевыми блюдами, распродавая заранее припрятанные драгоценности. Они таяли как воск в огне, быстро и безнадежно. О том, что дальше, Шабтаю даже подумать было страшно.

Какая уж тут месть рабби Коэну…

Дни еврейского изгнанника в Золоторожье текли на удивление однообразно. Каждую пятницу Шабтай отправлялся на шумный базар выменивать золотые монеты и украшения покойной жены. Вырученные деньги еле позволяли ему свести концы с концами: обычно они заканчивались к четвергу, и до пятницы ему приходилось сидеть голодным, не зажигая огня. Вечером в пятницу Шабтай спешил к джума-намазу, не только для молитвы, но и чтобы поговорить с людьми, почитать при ярких светильниках в мечети. Засиживаясь допоздна, Шабтай с горечью возвращался в холодный и темный дом, откуда сбежали, не найдя ничего съестного, даже мыши.

Одежда его, некогда роскошная (в лучшие времена Шабтай имел наряд на каждый день недели и шикарные вещи для еврейских праздников), изрядно обветшала, многое пришлось продать. Иногда любопытные турки, заглянув в маленькое окошко убогого домика, видели, как Измирский авантюрист чинит большой цыганской иглой свою одежду, долго пытаясь попасть ниткой в игольное ушко, напрягая подслеповатые от полночных чтений глаза.

Неизвестно, чем закончилась его жизнь в окрестностях Золотого Рога, но внезапно на Шабтая свалилась удача: ему помогла семья верных поклонников Пилоссоф (Пилоссофо, Философо в иных транскрипциях). Богатый греческий еврей Иосиф Пилоссоф давно следил за триумфом Шабтая, считая себя не только его адептом, но и человеком, которому сам Б-г велел помочь отверженному проповеднику в трудный час. Узнав, что Шабтая Цви по приказанию султана изгнали из стамбульского пригорода Куру-Чешме в Золоторожье, Иосиф Пилоссоф решил навестить беднягу. Один из немногих, Иосиф верил, что Шабтай Цви — действительно Машиах, что он не переменил веру, а, напротив, теперь стал ближе к сыновьям Ишмаэля, исполняя сокровенный план, непонятный профанам.

Что именно собирался делать Шабтай Цви, став мусульманином, об этом Иосиф Пилоссоф догадывался смутно. Возможно, Шабтай счел это смутное время наиболее благоприятным для объединения религий, или ему захотелось привести мусульман к более отточенному иудаизму, используя для этих целей тайный орден суфиев Бекташи, это не самое главное, рассуждал Иосиф. Нам, людям торговым, это сложно осмыслить.

Но, без сомнения, душа Шабтая, все три ее сокровенные слоя — «нефеш», «нешама», «руах» — всегда оставались еврейскими, и я должен его в этом поддержать.

Вместе с Иосифом Пилоссофом в Золотой Рог приехала его старшая дочь Йохевед[2], красивая вдова, после смерти мужа вернувшаяся в родительский дом. Они не знали о смерти Сары-Фатимы, поэтому старый хитрец Иосиф Пилоссоф не строил в дороге никаких планов насчет Йохевед.

Обручение Шабтая с Йохевед состоялось много позже, по их взаимной симпатии и после истечения годового траура, а Иосиф узнал об этом чуть ли не последним.

Прибыв в Золотой Рог, отец и дочь долго искали место, где живет Шабтай Цви. И Иосифу, и Йохевед почему-то представлялось, будто он обитает в высоком дворце, окруженный толпами приверженцев, слуги нежно овевают его опахалами из павлиньих перьев, первый встречный сразу укажет дорогу.

— Не знаем такого — отвечали им местные жители, первый раз слышим!

Наконец они догадались спросить Азиз Мухаммеда — и гостям указали на неприметный, низенький домишко, беленый известью и крытый выгоревшей на солнце дешевой черепицей.

— Здесь живет какой-то еврей, по слухам, маг и чернокнижник, продавший шайтану душу — добавила Йохевед словоохотливая турчанка.

Иосиф с дочерью дернули медную ручку. Дверь оказалась заперта.

— Подождем — сказал он Йохевед. Через минут двадцать во двор влетел сгорбленный, плохо одетый человек непонятного возраста и национальности.

На голове его красовалась турецкая чалма, пояс стягивал изрядно вытертый иудейский талес, а туфли телячьей кожи сверкали дырами.

Не таким они помнили Шабтая! Был он высок, ладно скроен, с гордой осанкой, во всех его движениях проглядывалось неистребимое внутреннее благородство. На изящных пальцах красовались крупные перстни с драгоценными камнями, украшенные резьбой из охранительных пентаграмм, заклинаний и еврейских букв. Шею украшали диковинные амулеты, а от дорогих одежд струился легкий, чуть уловимый аромат миндального и розового масла, корицы и еще чего-то такого, чему бедные люди не в силах подобрать название. В те времена рядом с Шабтаем игрались два белых тигренка, чьи приятные шкурки испещряли черные полосы. А поблизости стояла прелестная, в бирюзовом наряде, Сара, сверкая своей детской улыбкой, любимая и незабываемая для всех, кто ее видел.