Львив - Юлия Мельникова

В ту ночь Шабтай Цви видел: хор раввинов, одетых в черное, с черными талесами на плечах, в кромешной тьме поет ему проклятие, зажигая черные, крепко пахнущие шафраном свечи с прозрачно-синими огоньками, повторяя: да будет проклят он днем, и проклят ночью, проклят, когда встает и когда ложиться, проклят, когда спит и когда обедает, проклят вечно, вечно, вечно!!!

От огонька черных свечей тянуло могильным холодом, и чудилось, что поющие свой неторопливый напев раввины давно умерли, лица их посинели, зубы пожелтели, выступили кости, забелели черепа под черными ермолками, а черные одеяния истлели. Шафранные свечи догорали, слова проклятия, исполняемого настолько редко, что не каждому поколению довелось их услышать, постепенно умолкали. Раввины подули на блеклые синеватые огоньки и потушили их.

Стало совсем тихо. Потом закричала какая-то женщина, с яростью полосующая себя острым ножом по лицу. Бурая кровь стекала, заслоняя собой все. Горели пальмы, из видения в видения перелетала белая цельнолитая повозка с красной шестиконечной звездой, демон в черном жилете с яркими надписями на спине, чье лицо скрывала неуместная полумаска. Шли толпы, отдельные лица показались Шабтаю знакомыми, они кричали, били палками стекла, выхватывали острые осколки и наносили ими себе глубокие раны на руках. Лежали мертвые дети, толстые, кудрявые, с раздавленными черепами и с пятнами крови, проступающими сквозь яркую одежду. Тонули корабли, люди, замурованные в башнях, за мгновение превращались в горстку пыли, оплавлялись субботние подсвечники…

После он впал в тихое забытье до рассвета, а с первыми лучами солнца внезапно проснулся. Хайяти-заде не было, дверь камеры оказалась открыта.

Шабтай Цви медленно спускался по высоким ступенькам. Ноги его подкашивались.

— Ляилляха иль алла — сказал Шабтай Цви.

Все еще только начиналось.

9. «Человек печали» из Куру-Чешме. Ссылка в Золоторожье

Если бы у нас валялось под рукой волшебное зеркало, показывающее, что творится в других краях, то, направив его на стамбульский пригород Куру-Чешме, увидели бы такую картину. В небольшой, устланной коврами комнате, на низком турецком диванчике с валиками, скрученными из тех же ковров, облокотившись на гору пестрых подушечек, лежал человек приятной средиземноморской наружности, с темными, но выразительными глазами. Раньше они казались веселыми, теперь же глазницы Шабтая Цви оказались заполнены вековечной еврейской скорбью, за что его стали называть «человеком печали». Одетый в когда-то дорогой, но выцветший, бирюзового шелка с желтой оторочкой, халат, и вышитую завитушками ермолку, одной рукой он гладил лежащую на животе персидскую кошку, толстую, с почти человеческим выражением желтых глаз. Другая рука его держала еврейскую книгу. Периодически отрываясь от чтения, Шабтай Цви Азиз Мухаммед, смотрел на кошку, словно пытаясь прочесть в ее мыслях то, чего он еще не знал. В соседней комнате заслышались шаги. Это вернулась с базара жена.

Скинув ловким движением длинное синее покрывало, она встряхнула головой и подошла к мужу.

— Не дали? — спросил Шабтай, смотря ей в глаза.

— Увы… Фатима вздохнула. — Ни зеленщик, ни мясник больше нам не отпускают. Денег просят.

— Что же мы будем есть на обед? — удивился Шабтай.

— Не знаю, — ответила она, и неожиданно разрыдалась.

Да, к такому повороту событий Шабтай Цви не был готов. Даже во времена странствий, когда его прогоняли из одной общины, чтобы накормить в другой, он не испытывал таких затруднений. Отец всегда давал про запас несколько монет, а поесть страннику могли дать какие-нибудь благочестивые дервиши. Теперь же, проклинаемый евреями, страдающий от недоверия мусульман (султан месяцами не выплачивал ему жалкое жалованье привратника), Шабтаю не к кому было обратиться. Все знакомые от него отвернулись.

Отец и мать умерли, а братьев Эли и Леви Шабтай непредусмотрительно отправил в далекое путешествие за редким манускриптом по Каббале, наивно полагая, что через пару-тройку лет, к их возвращению, ситуация изменится и о скандале все позабудут. Связь с братьями была утеряна, даже если у них были б деньги, то они вряд ли смогли передать ему хоть монету. Фатима — та самая красавица и «нареченная Машиаха» Сара, искренне верившая в высокое предназначение своего супруга, пока держалась.

У нее была трудная жизнь, и, наверное, поэтому бедняжка расплакалась только сейчас, когда семья уже который год путается в долгах.

Шабтаю, привыкшему к роскоши и вниманию, приходилось намного труднее.

Но три года мучиться в змеиных объятиях нищеты, сидеть без гроша — этого не могла выдержать и сильная Фатима. За это время она заметно постарела, красота поблекла, и теперь мало кто верил, что перед ними не бедная женщина из стамбульского пригорода, а бывшая содержанка магната Радзивилла, мистическая жена мудреца, почитаемого Мессией.

— Сара! — тут Шабтай впервые за много лет назвал жену прежним, еврейским именем. — Вытри свои слезы. Знаешь, скоро все изменится и у нас будет хороший обед. Ты потерпи, ты ведь всегда верила мне, ждала меня в Польше, не сомневалась, что я приду. Помнишь?

— Помню — улыбаясь, глотая слезы, сказала Фатима. — Ты прислал за мной двух сов в монастырь, и они уволокли меня далеко от тех мест.

— Вот — согласился Шабтай, — а говоришь, будто я не исполняю своих слов. Так и здесь: подожди немного, мы что-нибудь придумаем.

— Ну а есть что? — заметила жена.

Персидская кошка с диким мяуканьем ринулась прочь. Глаза ее горели.

Взлетев под самый потолок, кошка зацепилась когтями за ковер и зависла, визжа и шипя. Потом она перевернулась в воздухе и спустилась на пол, стала тереться Фатиме об ноги, ласково мурлыча.

— Гость, к нам идет гость — радостно вскричал Шабтай. Накинь платок, Фатима, и доставай посуду! Ага, вон ту, с синими цветочками!

К отверженному еретику заглянул еврейский мусульманин Хайяти-заде, личный врач султана. Он принес ему султанское жалованье, кушанья и сласти, поэтому отринутый всеми, мыкавшийся без денег, Шабтай должен был снова благодарить султанского доктора. Первый раз он отсрочил его смерть, а сейчас, считай, спас от голода…

Подождав, когда Шабтай наестся, а воодушевленная Фатима побежит скорее к лавочникам отдавать долги, Хайяти-заде приступил к главному- увещеванию. До султана дошли слухи, что Шабтай Цви, хоть и вполне искренне исполняет заветы мусульманской веры, продолжает тайком встречаться с евреями. Конечно, ничего плохого на первый взгляд в этом он не увидел, потому что, став Азиз Мухаммедом, бывший еврейский Мессия обязался проповедовать ислам евреям. Естественно, для этого ему нужно ходить в еврейские кварталы, заворачивать в синагоги, но.

Знающие люди утверждали, будто Шабтай никогда и не порывал с еврейством, а значит, он опять мечтает вернуть себе былую славу.

Шабтай грыз баранью ногу, пачкая рот и щеки белым жиром.

— Слушай, дружище — фамильярно обратился к нему Хайяти-заде, — а к своим ты не ходил на днях?

— Ходил — ответил Шабтай, не отрываясь от бараньей ноги.

— И что? — нетерпеливо интересовался доносчик.

— Ничего хорошего! Прогнали и обругали, даже слова сказать не успел.

— А в городе говорят.

— Мало ли что они выдумывают! Евреи меня презирают! Найдется всего несколько человек, способных простить своего блудного брата, и то они очень далеко. Вот даже ты меня не уважаешь, Хайяти-заде! Тебе было б намного приятнее, если бы моя голова покатилась по земле.

Султанский врач принял это за шутку и промолчал.

В тот же день он рассказал великому визирю, по имени Фазыл Ахмед-паша Кепрюлю, что проповеди Шабтая в синагогах не вызывают у евреев ничего, кроме раздражения, обратить в новую веру смог лишь немногих своих фанатичных сторонников. А община евреев-мусульман пользуется в Стамбуле дурной славой, уже получив хитроумное прозвище «дёнме» — что значит оборотень, перевертыш. Поэтому правильнее выслать Шабтая с семейством куда-нибудь подальше от столицы. Визирь согласился с доводами Хайяти-заде, обещая при случае доложить это султану. Но вскоре ему пришлось отправляться на Крит, усмирять восстание, и лишь в 1669 году, вернувшись из утомительной поездки, Фазыл Ахмед-паша Кепрюлю вспомнил о своем обещании. Великий визирь собрал своих доносителей и приказал им срочно выяснить, не замечен ли Азиз Мухаммед, бывший Шабтай, в чем-нибудь предосудительном, тщательно ли соблюдает он мусульманские обряды. Заболела Фатима, и хотя лекари не нашли у нее ничего определенного, жена Шабтая слабела, угасая с каждым днем. Ее подкосили переживания — а может, горькое разочарование в своем избраннике, который не взошел на престол Иерусалима. Сначала Шабтай считал: он в силах вылечить Фатиму, возился с травками, проводил обряды, обжигал ее черной свечой, но потом понял: магические способности помаленьку исчезают. Пройдет еще пара лет, Шабтай Цви станет таким же беспомощным существом, что и все остальные люди. Ночами напролет несчастный метался у постели больной, шепча каббалистические заклинания, обвешивал ее амулетами, варил зелья, но они не действовали. Фатима умирала.