В ожидании - Джон Голсуорси

— Так вот, я рассказывал, когда вы меня перебили, что побережье кишело единорогами. Звали этого человека Маттагор, и с единорогами он управлялся очень ловко. Выманив их на берег кринибобами…

— А что такое кринибобы?

— По виду они похожи на клубнику, а по вкусу на морковь. Так вот, приманив единорогов, он подкрадывался к ним сзади…

— Как же он мог подкрадываться к ним сзади, если их нужно было заманивать кринибобами?

— Он нанизывал кринибобы на верёвку, сплетённую из древесных волокон, и натягивал её между двух могучих деревьев. Как только единороги принимались поедать плоды, Маттагор вылезал из-за куста, где прятался, и, бесшумно ступая — он ходил босой, — связывал им попарно хвосты.

— А они не чувствовали, как он им связывает хвосты?

— Нет, Шейла. Белые единороги ничего хвостом не чувствуют. Потом он снова прятался за куст и начинал щёлкать языком. Единороги пугались и убегали.

— И у них отрывались хвосты?

— Никогда. Это было очень важно для Маттагора, потому что он любил животных.

— Значит, единороги больше не приходили?

— Ошибаешься, Ронни. Они слишком лакомы до кринибобов.

— А он ездил на них верхом?

— Да. Он часто вскакивал им на спину и уезжал в джунгли, стоя на двух единорогах сразу и посмеиваясь. Так что под его охраной, как сами понимаете, пироги были в безопасности. Сезон дождей ещё не начался. Поэтому акул было немного, и экспедиция уже собиралась выступать, как вдруг…

— Дальше, дальше, дядя Эдриен. Это же мамочка.

— Продолжайте, Эдриен.

Но Эдриен молчал, не сводя глаз с приближавшегося к нему видения. Наконец он перевёл взгляд на Шейлу и заговорил опять:

— Теперь вернусь назад и объясню вам, почему луна играла во всём этом такую важную роль. Экспедиция не могла выступить, пока луна не приблизится и не покажется людям сквозь деревья.

— А почему?

— Сейчас расскажу. В те времена люди, и особенно это племя уодоносов, поклонялись всему прекрасному — ну, скажем, такому, как ваша мама, рождественские гимны или молодой картофель. Все это занимало в их жизни большое место. И прежде чем за что-нибудь приняться, люди ожидали знамения.

— А что такое знамение?

— Вы знаете, что такое «аминь»? Оно всегда следует в конце. А знамению полагается быть в начале, чтобы оно приносило удачу. И оно обязательно должно было быть прекрасным. В сухое время года самой прекрасной вещью на свете считалась луна, и уодоносы ожидали, чтобы она приблизилась к ним сквозь деревья — вот так же, как мама вошла к вам сейчас через двери.

— Но у луны же нет ног!

— Правильно. Она плывёт. И в один прекрасный вечер она выплыла, несравненно светлая, такая ласковая и лёгкая, с такими ясными глазами, что все поняли — экспедиция будет удачной. И они пали ниц перед ней, восклицая: «Знамение! Не покидай нас, луна, и мы пройдём через все пустыни и все моря. Мы понесём твой образ в сердце и во веки веков будем счастливы счастьем, которым ты нас даришь. Аминь!» И, сказав так, уодоносы с уодоносами, уодоноски с уодоносками стали рассаживаться по пирогам, пока наконец все не уселись. А луна стояла над вершинами деревьев и благословляла их взглядом. Но один человек остался. Это был старый уодонос, который так любил луну, что забыл обо всём на свете и пополз к ней в надежде припасть к её ногам.

— Но у неё же не было ног!

— Он думал, что были: она казалась ему женщиной, сделанной из серебра и слоновой кости. И он все полз и полз под деревьями, но никак не мог до неё добраться, потому что это всё-таки была луна.

Эдриен замолчал. На мгновение воцарилась тишина. Затем он сказал: «Продолжение следует», — и спустился в холл, где его нагнала Диана.

— Вы портите мне детей, Эдриен. Разве вы не знаете, что басни и сказки отбивают у них интерес к машинам? Когда вы ушли, Роналд спросил: «Мамочка, неужели дядя Эдриен на самом деле верит, что ты — луна?»

— И вы ему ответили?..

— Дипломатично. Но они сообразительны, как белки.

— Что поделаешь! Спойте мне «Мальчика-водоноса», а то скоро явится Динни со своим поклонником.

И пока Диана играла и пела, Эдриен смотрел на неё и поклонялся ей. У неё был красивый голос, и она хорошо исполняла эту странную, незабываемую мелодию. Едва замерли последние звуки «Водоноса», как горничная доложила:

— Мисс Черрел. Профессор Халлорсен.

Динни вошла с гордо поднятой головой, и Эдриен увидел, что взгляд её не предвещает ничего доброго. Так выглядят школьники, когда собираются «задать жару» и новичку. За девушкой шёл Халлорсен, казавшийся непомерно высоким в этой маленькой гостиной. Американца представили Динни. Он поклонился и спросил:

— Ваша дочь, господин хранитель, я полагаю?

— Нет, племянница. Сестра капитана Хьюберта Черрела.

— Счастлив познакомиться, мэм.

Эдриен заметил, что их скрестившиеся взгляды с трудом оторвались друг от друга, и поспешил вмешаться:

— Как вам нравится в «Пьемонте», профессор?

— Кормят хорошо, только слишком много наших, американцев.

— Слетаются туда целыми стаями?

— Ничего, через две недели мы все упорхнём.

Динни явилась сюда как воплощение английской женственности, и контраст между измученным видом Хьюберта и всеподавляющим здоровьем Халлорсена мгновенно вывел её из равновесия. Она уселась подле этого воплощения победоносного мужского начала с твёрдым намерением вонзить в его шкуру все имевшиеся у неё стрелы. Однако Халлорсен немедленно углубился в беседу с Дианой, и Динни, украдкой разглядев его, не успела доесть суп (с обязательным черносливом), как уже пересмотрела свой план. В конце концов, он иностранец и гость. К тому же предполагается, что она будет вести себя как подобает леди. Своё она возьмёт другим путём — не станет выпускать стрелы, а покорит его «улыбками и лестью». Это будет деликатнее по отношению к Диане и послужит более надёжным оружием при длительной осаде. С коварством, достойным её задачи, Динни выждала, пока американец увязнет в вопросах британской политики, которую он, кажется, рассматривал как вполне заслуживающую внимания область человеческой деятельности. Потом окинула его боттичеллиевским взглядом и вступила в разговор:

— Нам следовало бы подходить к американской политике с такой же серьёзностью, как вы к нашей, профессор. Но она ведь несерьёзна, правда?

— Полагаю, что вы правы, мисс Черрел.

— Порок и нашей и вашей политической системы в том, профессор, — сказал Эдриен, — что целый ряд реформ, диктуемых здравым смыслом, не может быть осуществлён, так как наши политические деятели не желают их проводить из боязни потерять ту минутную власть, которой они на деле и не получают.

— Тётя Мэй, — тихонько вставила Динни, — удивляется, почему мы не избавимся от безработицы, начав в национальном масштабе перестройку трущоб. Таким путём можно было бы сразу убить двух зайцев.

— Боже мой, это же замечательная мысль! — воскликнул Халлорсен, поворачивая к девушке пышущее здоровьем лицо.

— Бесплодные надежды, — возразила Диана. — Владельцы трущоб и строительные компании чересчур сильны.

— И, кроме того, где взять денег?

— Но это же так просто! Ваш парламент вполне способен привести в действие силы, необходимые для осуществления такой великой национальной задачи. Почему бы вам не выпустить займа? Деньги вернутся: это же не военный заём, когда они превращаются в порох и уходят на ветер. Как велики у вас пособия по безработице?

На этот вопрос никто ответить не смог.

— Я уверен, что, сэкономив на них, можно будет выплачивать проценты по очень кругленькому займу.

— Вы совершенно правы, — любезно согласилась Динни. — Для этого нужно одно: бесхитростно верить в дело. Вот тут-то вы, американцы, и сильнее нас.

Лицо Халлорсена на мгновение выразило нечто вроде «чёрта с два!»

— Да, конечно, мы тоже бесхитростно верили в него, когда ехали драться во Францию. Но с нас хватит. В следующий раз мы в чужое пекло не полезем.

— Так ли уж бесхитростна была ваша вера в прошлый раз?

— Боюсь, что очень, мисс Черрел. На двадцать наших не нашлось бы и одного, кто согласился бы спустить немцам всё, что те натворили.

— Профессор, я посрамлена!

— Что вы! Нисколько! Вы просто судите об Америке по Европе.

— Вспомните Бельгию, профессор, — сказала Диана. — Вначале даже у нас была бесхитростная вера.

— Простите, мэм, неужели участь Бельгии действительно могла заставить вас выступить?

Эдриен, молчаливо водивший вилкой по скатерти, поднял голову:

— Если говорить об отдельном человеке — да. Не думаю, чтобы она повлияла на людей военных, флотских, деловых, даже на целые определённые круги общества — политические и иные. Они знали, что в случае войны мы будем союзниками Франции. Но для простого непосвящённого человека, как я, например, для двух третей населения, для трудовых классов это имело огромное значение. Нам всем казалось, что мы смотрим на ринг: страшный тяжеловес, Человек-гора, приближается к боксёру веса мухи, а тот стоит и твёрдо, как мужчина, изготовляется к защите.