Жар-птица - Андрей Владимирович Козырев

публичных интервью я в то время много и подробно говорил о проблеме границ. Я считал, что теоретически этот вопрос можно поднимать между соседями, но только после того, как на практике будет достигнуто политическое равенство и мы сможем прийти к добровольной интеграции (или дезинтеграции). Европа демонстрировала хорошие исторические примеры. В 1957 году входивший в состав Франции Саар, регион, бывший веками причиной кровавых войн, после референдума стал частью Германии. Но это произошло только потому, что обе страны были зрелыми демократиями и близкими союзниками и референдум проводился после исчерпывающей свободной и справедливой дискуссии. Моя позиция состояла в том, что мы могли бы вернуться к судьбе, скажем, Крыма, но только после того как построим демократию и в России, и в Украине.

Помимо имперских амбиций сохранению единого государства в том или ином формате мешало отсутствие лидера, который мог бы довести эту идею до реализации. Горбачёв и его команда оказались неспособны адаптироваться к переменам. Ельцин после путча тоже не решался брать на себя лидирующую роль, отчасти из опасения быть обвинённым в разрушении государства, отчасти потому, что у него не было своего плана.

Как-то в откровенном разговоре с Ельциным один зарубежный гость указал на растущую безответственность со стороны советского правительства и пассивность российской власти. Ельцин ответил, что это Горбачёв ничего не делает и при этом ревниво реагирует на инициативы российского президента. «Так что не надо меня подталкивать!» — раздражённо бросил он. Он был явно не готов воспринимать упрёки на свой счёт и хотел от них отмахнуться.

Присутствуя при этом разговоре, я подумал, что Союз обречён, в том числе из-за соперничества этих двух, действительно выдающихся, лидеров: они никогда не смогут договориться, и это будет тормозом для любых преобразований на территории СССР.

Договорённость с президентом

Только в конце октября 1991 года Борис Ельцин перешёл к решительным действиям. В одном из интервью он заявил, что министерство иностранных дел СССР надо преобразовать в некий центр по координации политики постсоветских государств, в то время как полномочия министерства иностранных дел Российской Федерации (и, соответственно, других республиканских министерств) должны резко увеличиться. Я быстро обзвонил моих коллег в республиках, их реакция была достаточно позитивной. Похоже, это был сильный шаг к сохранению единого государства. Разумеется, союзный МИД решительно отверг эту идею.

Я попытался убедить своего бывшего начальника, а теперь второго человека в МИД СССР Владимира Петровского в необходимости таких реформ. Приводя доводы в пользу предложения Ельцина, я сказал, что готов уступить свой пост министра иностранных дел России кому-нибудь из союзного министерства. И в этом случае могу поехать послом в Соединённые Штаты или какую-то другую страну.

Через несколько дней в разговоре с Ельциным я уловил какое-то раздражение по отношению ко мне. Я спросил у него, что я сделал не так, и вдруг он взорвался. Всю жизнь, сказал он, ближайшие к нему люди ранили его наиболее глубоко. Он никогда не ожидал, что я могу предать его, тем более в такое тревожное время.

Моё непритворное изумление на время прервало его тираду — было ясно, что я не имею понятия, о чём он говорит. Оказалось, ему передали из союзного министерства иностранных дел, что я якобы просил должность посла в США. Когда я пересказал ему наш реальный разговор с Петровским, он снова взорвался. На этот раз его негодование вызвало умышленное извращение моих слов и неприглядная попытка дискредитировать меня.

— Борис Николаевич, — сказал я, — позвольте мне быть с вами откровенным. Я пришёл в правительство Российской Федерации не для того, чтобы сделать дипломатическую карьеру. Наоборот, я отказался от этой карьеры по политическим соображениям. Я вижу в вас настоящего лидера демократических перемен и хочу помогать вам. Поэтому я всегда буду верен первому свободно и всенародно избранному президенту России. Если я когда-нибудь подумаю об отставке или по какой-либо причине изменю свою позицию, я приду к вам и прямо скажу об этом. И я уйду только с вашего согласия. Если вы хотите перевести меня или уволить, просто скажите — и я приму это без проблем. В этих исторических преобразованиях все заменимы, кроме избранного лидера, и у него должна быть свобода манёвра.

— Хорошо, — ответил он, — пусть это будет договорённостью между нами — вы скажете мне первому, и я скажу вам первому.

Мы скрепили договор рукопожатием. Ему нравились подобные джентльменские соглашения, и он обставлял их несколько театрально. Наше соглашение твёрдо выполнялось на протяжении почти шести лет. Оно поддерживало меня в моменты огромного политического давления, когда коридоры власти или СМИ полнились слухами о моём увольнении. Время было такое, что многие из моих коллег узнавали о своей отставке из утренних газет.

Правительство реформ

В октябре 1991 года Ельцин решительно взялся и за экономику. Он привлёк к работе команду экономиста Егора Гайдара и поручил им подготовить программу перехода к рынку. По предложению Геннадия Бурбулиса эта команда позже вошла в российское «правительство реформ».

Егору Гайдару шёл четвёртый десяток. На первый взгляд он выглядел как рано располневший «ботаник», погружённый в академические изыскания. Неудивительно, что многие ошибочно полагали, что он оторван не только от реальной экономики, но и от реальной жизни. Его дед, отец и даже тесть были знаменитыми советскими писателями. Сам Егор работал сначала в научных институтах, потом в партийных изданиях — журнале «Коммунист» и газете «Правда». Его манера речи была наукообразной и малопонятной для человека без высшего образования. Вскоре после своего назначения в правительство он поехал на завод с намерением объяснить политику реформ. Отвечая на вопросы рабочих о росте цен, он пустился в пространные рассуждения о «кривой инфляционных ожиданий». А говоря о религиозных взглядах, определил себя как агностика, безо всяких дальнейших разъяснений. Неудивительно, что рабочая аудитория не приняла нового вице-премьера. И на первых порах, и позже Гайдару мешало его неумение говорить с широкой публикой, доносить до людей свои идеи. Но, безусловно, он был убеждённым реформатором и смело взялся за создание в России новой рыночной экономики.

К сожалению, большинство членов правительства, приведённых Гайдаром, недооценивали важность политической поддержки реформ и вели себя как технократы, обладающие чрезвычайными полномочиями для решения экономических проблем. Они редко снисходили до подробных объяснений — не только перед широкой публикой, но и в парламенте.

В вопросах внешней политики у нас с ними были расхождения. Они в целом поддерживали мои усилия, направленные на большую открытость по отношению к Западу. Но при этом рассматривали постсоветские республики как экономическое бремя и препятствие на пути быстрого