Две недели на Синае. Жиль Блас в Калифорнии - Александр Дюма

же размера, как и первый. Он сохраняет за собой это право даже в том случае, если его разочарование — чисто моральное и когда, прожив какое-то время вместе, супруги замечают, что они не могут сойтись характерами. Став свободными после такого развода по взаимному согласию, они уже на следующий день вправе вступить во второй, третий или четвертый брак.

Господин Амон сообщил нам эти подробности, ведя нас осматривать мечеть Абу-Мандур, стоящую вне стен Розетты, на берегу Нила. Это чисто восточное сооруже­ние, расположенное посреди очаровательной местности, стоит на уступе, вдающемся в реку, так что между осно­ванием мечети и другим берегом, где среди рисовых полей рассеяны небольшие домики, остается лишь узкое водное пространство. Над белыми зубчатыми стенами мечети высится купол в форме перевернутого сердца, увенчанный полумесяцем; возле одного из углов галерей с резными, словно кружево, парапетами высится необы­чайно изящный минарет, тогда как противоположная часть здания словно опирается на огромную груду песка, в виде холма лежащую на склоне горы; вокруг мечети устремляется ввысь целая роща пальм, несколько из которых пробили насквозь плоскую темную крону рас­кидистой смоковницы, будто увенчивая ее султанами.

Истинные правоверные утверждают, что это святой дервиш Абу-Мандур держит на своих плечах горы песка, которые, кажется, готовы поглотить мечеть и засыпать русло Нила.

Любопытное для европейцев зрелище ожидало нас по возвращении в Розетту: на ступенях мечети, в ее тени, в ленивой позе лежал совершенно нагой сантон; в таком наряде и в таком положении, которые были ему явно привычны, он ждал, когда живущие по соседству набож­ные женщины принесут ему пропитание; внезапно, отли­чив среди своих кормилиц одну, которая ему пригляну­лась, он немедленно почтил ее своими ласками, а она сочла для себя за честь их принять. Такое странное зре­лище никого не покоробило, и нам рассказывали как о проявлении совершенно излишней щепетильности, когда за несколько дней до этого какой-то почтенный мусуль­манин набросил свой плащ на пару, весьма походившую на ту, какую составляли киник Кратет и его жена Гиппар- хия.

И г-н Кан, и г-н Амон предложили нам приют, но из опасения стеснить их мы отказались от полученных при­глашений и решили обосноваться в старинном мона­стыре капуцинов — просторном обветшалом здании, где остался всего один монах этого ордена — живой обломок среди руин прошлого. Несчастный старик, подобно вои­нам Одиссея, отведал плодов лотоса, дающих забвение: вот уже двадцать лет ни одна весточка из мира, забыв­шего о его существовании, не доносилась до него, и он отвечал Европе безразличием на безразличие. Своим раз­меренным образом жизни и своими просторными одеж­дами, скроенными на восточный лад, он заслужил уваже­ние арабов; тому же, я забыл упомянуть, в немалой степени способствовала и его борода.

Мы отправились провести вечер у одного из друзей г-на Амона — почтенного турка, пожертвовавшего самой известной заповедью Корана из-за своего пристрастия к вину. Покои, где он принимал нас, отличались просто­той, как и почти все гостиные на Востоке: в соответствии со здешними правилами меблировки, вдоль стен ком­наты тянулся огромный диван, а в центре ее находился прелестный беломраморный фонтан, струи которого падали в чашу восьмиугольной формы; вокруг этой чаши было с немалым вкусом расставлено несколько горшков с яркими редкостными цветами, усыпанными жемчуж­ными каплями, словно на них выпала утренняя роса, и придававшими огромному залу веселый и привлекатель­ный вид. Турок принял нас там в обществе своих друзей, рассадил среди них и предложил нам трубки и кофе. Полчаса спустя нам подали лимонад, приготовленный его женами; однако это не внесло оживления в беседу, протекавшую на редкость вяло, поскольку приходилось переводить и то, что мы говорили, и то, что нам отве­чали. Любой, самый остроумный диалог не выдержит подобного испытания: в итоге это умственное напряже­ние настолько утомило и собеседников, и переводчиков, что мы, не сговариваясь, встали и раскланялись. Турок же, следует отдать ему должное, не сделал ни единой попытки нас задержать.

На следующий день из Александрии приехали г-н Тей­лор, капитан Белланже и г-н Эйду, военный врач. Послед­ний прибыл не столько из любопытства, сколько из филантропических побуждений, вызвавших у нас огром­нейшее уважение к нему. Он был наслышан об ужаса­ющих повадках египетской офтальмии, и решил подвер­гнуть опасности собственные глаза, чтобы спасти наши.

Поскольку ничто не задерживало нас в Абу-Мандуре и у нас было желание поскорее увидеть Каир, мы уже на следующий день, 6 мая, зафрахтовали джерму самого большого размера: она была около сорока футов в длину и имела два треугольных латинских паруса огромной величины. В минуту отплытия, когда все приготовления были уже закончены, оказалось, что дует встречный ветер; так что нам пришлось запастись терпением и отправиться в бани.

Как и в Александрии, это была самая большая и кра­сивая городская постройка; как и в Александрии, я про­шел через испытания густым паром и кипящей водой; но то ли мои легкие расширились, вдыхая песок, то ли кожа у меня загрубела под лучами египетского солнца, но на этот раз я не испытал никаких страданий: даже проце­дура массажа принесла мне полное удовлетворение, и под руками банщика я без труда принимал такие позы, какие сделали бы честь Мазюрье и Ориолю.

Утром 7 мая нас разбудили и сообщили нам хорошую новость: ветер изменил направление. Развлекаться жарой в Абу-Мандуре нам стало наскучивать, и, при всем своем пристрастии к баням, я все же не мог отказаться от есте­ственной для себя стихии; поэтому мы тронулись в путь, испытывая неподдельную радость. День стоял восхити­тельный; ветер дул, словно подчиняясь нашим приказам, а матросы, выполняя свою работу, пели, чтобы подбо­дрить себя и действовать слаженно. Мы попросили пере­вести две из их песен: первая состояла из нескольких стихов, восхвалявших Бога, а вторая представляла собой набор связанных между собой изречений и философских наблюдений, самым новым и выдающимся из которых нам показалось следующее: «Земля — тлен, и все ни­чтожно в этом мире!»

Поскольку нами владело веселье и в таком расположе­ния духа эти истины показались нам чересчур серьез­ными, мы попросили арабов спеть что-нибудь более жиз­нерадостное.

Они тут же отправились за двумя музыкальными инструментами, необходимыми для аккомпанемента: один из них был свирелью, похожей на античную флейту, другой — простым барабаном из обожженной глины, расширяющимся кверху; самая широкая его часть была покрыта тончайшей кожей, которую натягивают, пред­варительно нагрев ее над огнем. И вот началась стран­ная, дикарская музыка, настолько поглотившая все наше внимание, что мы даже не подумали поинтересоваться смыслом звучавших слов, стараясь различить в этом гро­хоте хоть какую-нибудь музыкальную фразу. Однако вскоре нас отвлек от интереса