Съедобная экономика. Простое объяснение на примерах мировой кухни - Ха-Джун Чанг

Недаром же самая известная и влиятельная книга гуру свободного рынка Милтона Фридмана и его жены Роуз называется «Свобода выбирать». А ведущие аналитические центры свободного рынка регулярно публикуют так называемые индексы экономической свободы. Самыми известными из них считаются Индекс экономической свободы, который рассчитывает исследовательский центр Heritage Foundation, и Всемирный индекс экономической свободы Института Катона.

А между тем та свобода, которую столь высоко ценят и прославляют сторонники свободного рынка, — понятие чрезвычайно узкое. Прежде всего, это свобода в экономической сфере, то есть свобода для предпринимателя производить и продавать продукт, который он считает наиболее прибыльным, а также свобода для работника выбирать себе род занятий и свобода для потребителя покупать то, что он хочет. И если какие-то другие свободы — политические либо социальные — вступают в противоречие со свободой экономической, экономисты-рыночники без малейших колебаний отдают приоритет второй. Вот почему Милтон Фридман и Фридрих фон Хайек открыто поддерживали кровавую военную диктатуру генерала Пиночета в Чили. Они рассматривали политику свободного рынка, которую проводили при кровавом диктаторе так называемые чикагские мальчики[40], как защиту экономической свободы от «социалистической» политики Сальвадора Альенде, законно избранного президента страны, убитого во время военного переворота в 1973 году[41]. (Его политика, кстати, была на самом деле не такой уж и социалистической, но это уже совсем другая история.)

Более того, в рамках данной узкой концепции свобода, которую превозносят Фридман и Heritage Foundation, — это свобода собственника (например, капиталиста и землевладельца) наиболее прибыльным образом использовать свое имущество. Экономические же свободы других людей, которые могут идти вразрез со свободой собственников, — свобода работников на коллективные действия (скажем, на забастовку); обеспечиваемая сильным государством свобода безработных спокойно выбрать новую работу, а не хвататься за первую попавшуюся и так далее, — в лучшем случае игнорируются, а в худшем — клеймятся как контрпродуктивные. Что еще хуже, во времена, когда некоторые категории людей определялись как «собственность» (как это было с рабами-африканцами), их несвободу приходилось обеспечивать и поддерживать с помощью насилия и даже войн, дабы их «хозяева» могли свободно пользоваться своим «правом собственности».

За последние полтора века капитализм стал более гуманным только потому, что мы ограничили экономическую свободу собственника — святую, по мнению сторонников свободного рынка и капитализма. В нашем обществе наконец возникли институты, защищающие политическую и социальную свободы от экономической свободы собственника, когда они сталкиваются друг с другом: демократические конституции, законы о правах человека и правовая защита мирных протестов. Мы ограничили экономическую свободу собственников с помощью множества конкретных законов, запрещающих рабство и кабальный труд и защищающих право работников на забастовку; мы создали государство всеобщего благосостояния (см. главу «Рожь»), урезали свободу загрязнять окружающую среду (см. главу «Лайм») и так далее и тому подобное.

Так же как бамия связывает воедино разные ингредиенты блюда при его приготовлении, так и ее история, рассказанная в этой главе, связывает друг с другом истории об экономических и других свободах и несвободах при капитализме — о порабощенных африканцах и их потомках, коренном населении Америки, кабальном труде азиатов, европейских плантаторах, использовавших рабов и наемных рабочих, а также о европейских фермерах-поселенцах в Северной Америке. И история эта четко показывает нам, что отношения между капитализмом и свободой всегда были весьма сложными и конфликтными, а иногда вступали в открытое противоречие. Это, согласитесь, не слишком-то согласуется с мечтами о чистой, ничем не замутненной свободе, о которой нам рассказывают ярые сторонники рыночного капитализма. Только лучше разобравшись во всей сложности этих взаимосвязей, мы с вами сможем решить, что нам нужно сделать, чтобы капитализм стал более гуманной системой.

Глава 3. Кокос

В которой темно-коричневый орех показывает, почему неверно считать, что многие темнокожие бедны, так как они недостаточно усердно трудятся

Пинаколада (пуэрториканский рецепт)

Ром, кокосовое молоко и ананасовый сок

В первые тридцать пять лет жизни мои отношения с кокосом были очень ограниченными и скорее неприятными, нежели приносящими удовольствие. До приезда в Британию в 1986 году я даже ни разу не видел его вживую, ибо в Южной Корее для кокосовых пальм слишком холодно, а импортировать предметы роскоши вроде заграничных фруктов было тогда для нашей страны непозволительным расточительством. Так что кокос я встречал лишь в виде измельченной и высушенной мякоти, которую добавляли в печенье, продававшееся как экзотическое лакомство.

Мои взгляды на кокос радикально изменились в конце 1990-х, во время первого отдыха на тропических пляжах мексиканского Канкуна, когда я впервые отведал пинаколады (piña colada). Я всегда любил ананасовый сок, но, когда его смешали с кокосовым молоком и ромом, результат оказался поистине волшебным. Кажется, я провел половину того отпуска, надуваясь пинаколадой, а вторую — гоняясь за своей малышкой-дочкой по краю бассейна и по пляжу.

Впоследствии мое почтение к кокосу крепло по мере того, как я пробовал пикантные блюда, в которые добавляют кокосовое молоко. Началось все с тайского карри — и зеленого, и красного. Далее последовали лакса (laksa), острый малайзийско-сингапурский суп с лапшой на кокосовом молоке, и наси лемак (nasi lemak), малайзийско-индонезийский рис, приготовленный в кокосовом молоке на листьях пандана, который подают с восхитительными гарнирами (обычно с жареными сушеными анчоусами, жареным арахисом, половинкой вареного яйца и ломтиками огурца) и самбалом (sambal — соус на основе смеси перцев чили). Во время поездки в Бразилию я по-настоящему влюбился в блюдо под названием мокека баияна (moqueca Baiana) — вариант бразильского рыбного рагу из штата Баия, которое готовится с перцем чили и кокосовым молоком. А когда я попробовал блюда Южной Индии и Шри-Ланки, в которых тоже есть кокосовое молоко с его богатым вкусом, но присутствие его менее очевидно, чем в североиндийской кухне (впрочем, я вовсе не хочу сказать, что всегда предпочту первую кухню второй), я бесповоротно влюбился в кокос.

Итак, спустя четверть века после моего знакомства с кокосовым молоком в составе пинаколады я начал получать истинное удовольствие от поедания кокоса в разных других его видах. Я обожаю кокосовую воду с ее освежающим сладко-соленым вкусом. Придя в салат-бар в Юго-Восточной Азии или Южной Америке, я непременно кладу себе щедрую гору салата из сердцевины пальмы[42] (хотя это и необязательно будет сердцевина кокосовой пальмы; я люблю и другие виды). Мне даже начала нравиться — хотя и без фанатизма — измельченная мякоть кокоса в некоторых южноиндийских блюдах, таких как самбар (sambar) или торен (thoren), хотя я до сих пор не вполне уверен в том, что ее стоит добавлять в миндальное или любое другое печенье (некоторые предубеждения на редкость живучи).

Но ведь кокосовый орех