Мальчик с Антильских островов - Жозеф Зобель

— Грядка иньяма.

Мне это кажется странным.

— Ну да, — объясняет он, — иньям сидит в земле — земля служит ему хижиной, — а его побеги, как косы или локоны, вьются по подпоркам.

Привлекательность этих отгадываний заключается в том, что мне открывается сходство неодушевленного мира с одушевленным. Глиняный графин с водой становится слугой, который подает хозяину воду только тогда, когда тот его душит за шею. А зонтик управляющего превращается в крышу с одной трубой.

По воле мосье Медуза мир раздвигается, ширится, чудесно преображается вокруг меня.

Когда мосье Медуз кончает курить, он энергично сплевывает, вытирает рот тыльной стороной ладони, чешет жесткую бородку. Тогда начинается самое волнующее:

— Э, крик!

— Э, крак!

Сердце мое начинает бешено биться, глаза загораются.

— Трижды прекрасные сказки!

— Все сказки прекрасные, когда их рассказывают.

— Кто мать пса?

— Собака.

— Отец пса?

— Пес.

— Абуху!

— Биа!

Я прекрасно справился с предварительными вопросами.

Молчание. Я затаил дыхание.

— Э-бе! Жил-был однажды, — медленно начинает мосье Медуз, — в те времена, когда Кролик носил белый полотняный костюм и панаму, когда все дороги Петиморна были замощены бриллиантами, рубинами, топазами, все реки были из золота, а озеро Грандэта́н — из меда, а Медуз был Медуз, — так вот в те времена жил-был старик, который жил совсем один в замке, далеко-далеко. Врун сказал бы: так далеко, как отсюда до Большой реки. Мой брат, который любил приврать, сказал бы: далеко, как отсюда до Сен-Луи. Но я совсем не врун, я говорю, что это было так далеко, как отсюда до Гвинеи…

Э, крик!

— Э, крак!

— Этот человек жил один, — продолжал мосье Медуз, — он был немолод, но у него ни в чем не было недостатка. Однажды утром он надел сапоги, взял шляпу и, нарочно ничего не поев и не выпив, сел на свою белую лошадь и поехал.

Сначала было тихо. Как будто бы лошадь скакала по облакам. Потом, с восходом солнца, человек с удивлением услышал, что его сопровождает музыка. Он замедлил ход — музыка стала тихой и протяжной. Он остановился — молчание. Он пришпорил лошадь — музыка раздалась снова.

Тогда он понял, что это четыре копыта лошади звучно наигрывают:

Это бал королевы, Пла-кати, пла-ката. Это бал королевы, Пла-кати, пла-ката.

«Какая замечательная музыка!» — удивился старик.

Это бал королевы…

Медуз поет. Своим скрипучим глухим голосом он изображает сотни скрипок, двадцать виолончелей, десять кларнетов, пятнадцать контрабасов. Я с увлечением подхватываю слова волшебной песенки:

Пла-кати, пла-ката…

Но — увы! — раздается голос мамы Тины, прерывающий наш дуэт. Скрепя сердце, с трудом удерживаясь от слез, я оставляю моего старого друга, пожелав ему на ходу доброй ночи.

Так случается почти каждый вечер. Мне никогда не удается дослушать сказку до конца. То ли мама Тина зовет меня слишком рано, то ли мосье Медуз рассказывает слишком медленно. Во всяком случае, каждый вечер мое любопытство остается неудовлетворенным.

ДАЛЕКАЯ ГВИНЕЯ

Мы знаем, что земля простирается немного дальше Петиморна и что за заводскими трубами и за холмами, которые обступают нашу плантацию, есть еще такие же плантации.

Мы знаем также, что существует город Фор-де-Франс, где много автомобилей.

Мама Тина уже рассказывала мне о далекой стране, под названием Франция, где у всех людей белая кожа и где говорят на языке, который называется «французским», — это страна, откуда берется мука для хлеба и пирожков и откуда привозят разные прекрасные вещи.

Наконец, мосье Медуз по вечерам в своих рассказах и сказках упоминал еще более далекую, чем Франция, страну, откуда был родом его отец, — Гвинею. Там люди такие, как я и он, но они не умирают ни от усталости, ни от голода.

Там нет такой нищеты.

Странные истории рассказывает мосье Медуз о рабстве со слов своего отца. Того привезли сюда из Гвинеи, навеки разлучив с семьей.

— Каждый раз, как мой отец пытался рассказать мне историю своей жизни, дойдя до слов: «У меня был старший брат Усма́н и младшая сестричка Сония», он зажмуривал глаза и внезапно умолкал, не в силах продолжать рассказ. И я тоже закусывал губы и чувствовал камень на сердце. «Я был еще молодой, — говорил мой отец, — когда все негры Мартиники сбежали с плантаций, потому что им сказали, что рабство кончилось. Я скакал от радости как сумасшедший, — ведь мне уже давно хотелось стать свободным или сбежать. Но когда моя радость немного поутихла, я обнаружил, что ничего не изменилось ни для меня, ни для моих товарищей.

Я не вернул ни братьев, ни сестер, ни матери, ни отца. Я оказался в том же положении, что и остальные негры в этой проклятой стране. Земля осталась у беке, вся земля, а мы продолжали работать на них. Закон запрещает им сечь нас, но не обязывает их как следует оплачивать наш труд»… Да, — добавляет от себя Медуз, — во всех смыслах мы в подчинении у беке, привязаны к их земле; они так и остались нашими хозяевами.

Тут мосье Медуз приходил в ярость, и хоть я из сочувствия хмурил брови и готов был наброситься с кулаками на первого попавшегося беке, я не совсем понимал, на что он жалуется.