Мальчик с Антильских островов - Жозеф Зобель

поводу. Странный мир! Мы испытывали глубочайшее преклонение перед мужчинами и женщинами с Негритянской улицы. Я предпочитал тех, у кого не было детей. Родителей моих товарищей я боялся еще больше, чем маму Тину. Эти люди били своих детей. Эти люди вечно придирались к чужим детям. А бездетные соседи всегда относились к нам доброжелательно, давали нам мелкие поручения, посылали в «дом» за покупками, а иногда даже баловали нас.

— Самый лучший человек на плантации, — уверяет Жеснер, — это мосье Сен-Луи.

— Мосье Сен-Луи! — восклицает Суман. — Я его не люблю. Прошлый раз проходил я мимо его сада. Э-бе! Я только вытащил один прутик из изгороди, а он уже поднял шум. Кто же знал, что он дома? Сначала разорался как черт, потом пожаловался моей маме, что я разрушаю изгородь и хочу выпустить птиц…

— Я тоже его не люблю, — подхватывает Викторина. — Один раз я попросила у него сливу, так он сказал, что сливы еще зеленые и есть их нельзя. Чего ни попросишь, все у него зеленое.

— И потом, он посыпает вокруг своего сада битое стекло, чтобы мы там не ходили…

— Э-бе! — прерывает Жеснер. — А мне мосье Сен-Луи дает все, что хочешь. В воскресенье он позвал меня к себе, велел подождать, пока сварится ужин, и угостил меня иньямом с рыбой. Он даже разрешил мне взять у него в саду гнездо с птенчиками.

Мосье Сен-Луи был здоровенный негр, плечи которого поднимались и опускались на ходу, как у лошади. Угрюмое его лицо, почти целиком скрытое полями драной соломенной шляпы, обросло седой бородой, которую я бы ни за что на свете не осмелился потрогать. Шляпе вполне соответствовали старые штаны, доходившие ему только до икр, и пань[8] из мешковины.

Хижина мосье Сен-Луи была крайняя в нашем ряду. С той стороны, где у него не было соседей, он огородил участок земли и возился на нем по воскресеньям и понедельникам.

Никто из нас не знал, что выращивает мосье Сен-Луи в своем саду. Изгородь была такая плотная, что нельзя было заглянуть внутрь. Высовывались только верхушки сливы и авокадо[9], а об остальном приходилось лишь догадываться.

Впрочем, некоторые люди говорили, что мосье Сен-Луи разводит в своем саду лекарственные травы.

Невероятное любопытство вызывал у нас этот сад. Но мы не решались залезть в него. Он и манил и отпугивал нас своей недоступностью. А в то время года, когда в изгороди гнездились птицы, таинственный сад казался еще заманчивее.

МОЙ ДРУГ МЕДУЗ

Романе больше нравится старая подслеповатая мазель Аполи́на, Тортилле — мосье Асселин, прозванный Хлебным за то, что он никогда не разводит огня. У него нет жены, и он питается всухомятку хлебом, соленой рыбой и ромом. Один хлебец в день, четверть фунта рыбы и бутылка рома. Это самый могучий негр на нашей улице. Когда он бегает, земля дрожит. Он также самый голый: ничего не носит, кроме набедренной повязки. У него большие белые ровные зубы, и смеется он очень заразительно. А когда он танцует лагию[10] в субботу вечером, хочется, чтобы ночь никогда не кончалась и огни не гасли целую вечность.

А мне мой взрослый друг не дарит ничего. Он самый старый, самый несчастный, самый одинокий человек на нашей улице. Но я его люблю больше даже, чем сахар, игры и развлечения.

Обычно мне не сидится на месте, а около него я могу оставаться часами. Его хижина — мрачная и неуютная, но я предпочитаю ее хижине мамы Тины — одной из лучших на улице.

— Дети не должны вечно торчать у людей, — внушает мне бабушка, — это невежливо.

Но вечером, пока мама Тина курит, я мечтаю только об одном: чтобы мосье Меду́з позвал меня к себе.

Он поджидает меня у двери своей жалкой хижины и посылает занять соли у мамы Тины или купить на два су керосина в лавочке.

Потом мы зажигаем перед хижиной огонь между трех камней. Я собираю для этого сухие щепки, которые хорошо горят.

Пока в «канарейке» варятся дикие корни, которые мосье Медуз принес с плантации, где он работает, мы с ним усаживаемся на пороге хижины, на краю прямоугольной глотки, словно впитавшей в себя всю тьму ночную. Он набивает трубку, и я иду к огню за горящей лучиной, а когда он наклоняется над огнем, чтобы прикурить, свет обращает его лицо в таинственную маску — истинное лицо мосье Медуза, лицо, обрамленное рыжеватой клочкастой бородой.

Огонь освещает фасад хижины и всю фигуру мосье Медуза, одетого так же, как мосье Сен-Луи. На шее у него висит на нитке маленький почерневший мешочек.

Он молча и не двигаясь курит трубку. Потом, как бы пробудившись ото сна, прочищает горло, сплевывает и кричит прерывающимся голосом:

— Титим!

Я прихожу в восторг и тотчас же отвечаю:

— Сухое дерево!

Так начинается наша игра в загадки.

— Сегодня я здесь, завтра — во Франции! — задает мне загадку мосье Медуз.

Делая вид, что соображаю, я внимательно рассматриваю его.

Его спокойное лицо снова освещено отблесками пляшущего под «канарейкой» пламени. Он знает, что мне самому не догадаться.

— Письмо, — говорит он наконец.

Письмо? Я не знаю, что это такое, но так еще интереснее. Обычно мосье Медуз начинает с самых легких загадок, отгадка которых мне давно известна.

— Как вода взбирается на гору?

— В кокосовом орехе, — отвечаю я без запинки.

— Как вода спускается с горы?

— В сахарном тростнике!

— Мадам надела фартук задом наперед?

— Ноготь на пальце́.

Потом он переходит к более трудным:

— Мадам у себя в хижине, а косы ее снаружи?

Молчание. Долгое молчание. Несколько затяжек трубкой, и он сам отвечает: