Розовый Меркурий - Франтишек Лангер

Когда я заметил, что и мы с ним могли бы здесь посидеть, он сначала слегка заду­мался, а потом решительно разложил на бревнах свое пальто и уселся на него. Так мы на­чали обмен. Вряд ли кто-либо из фирмы «Братья Зенф», по крайней мере после детских лет, заключал так торговые сделки. На улице, на бревнах!

И, возможно, много лет спустя господин Зенф изредка вспоминал с улыбкой, как он сидел на бревнах за казармами, рядом с босым мальчуганом, своим солидным поставщи­ком, и обменивался марками. У него засияли глаза, когда я разложил перед ним все, что принес в карманах. В эти минуты он напоминал ученика первого класса, когда я показы­вал ему какую-нибудь египетскую марку с пирамидами… Это было то, о чем мой гость мечтал: прусские, саксонские, ольденбургские почтовые конверты уже с напечатанными марками, но переклеенные после 1868 г. марками Северо-германского почтового союза. Какие-то фантазеры неистово коллекционировали их тогда и платили за них, как одуре­лые, сколько бы ни потребовали. Между тем я уже тогда сказал себе, что не стану соби­рать цельные вещи, они требуют страшно много места в комнате. Господин Зенф брал их благоговейно в руки, осматривал со всех сторон на свету, едва не влез под наклеенные марки, пытаясь разглядеть те, которые они прикрывали, даже нашептывал что-то вроде:

«Ах вы, мои золотые марочки!» или нечто подобное. А потом он открыл свой чемоданчик и принялся извлекать оттуда тетрадки с тонкими страницами, и тогда наступила очередь сиять моим глазам.

Не думайте, я уже знал, что Зенф продает конверты со смешанной франкировкой за десятки и за сотни крон, и не дал себя провести. Сейчас мне кажется, что я тогда приобрел большое преимущество передним тем, что посадил его на бревна. Я тогда осмелел, словно со мной рядом сидел какой-нибудь парень, вроде Шварца. А его опять-таки эти бревна, возможно, подавляли. Может быть, ему казалось, что он отброшен назад, в свой детские годы. Так мы сидели бок о бок, как равные, один поносил марки другого и расхваливал свои, оба мы торговались и запрашивали цены, жульничали, одним словом, «шахермахер-ничали», как мальчишки. При этом я общипал Зенфа, добыв у него много прекрасных, се­годня классических марок всех континентов и заполнил в своем альбоме не одно пусто­вавшее оконце. Если считать, что конверты со смешанной франкировкой были лишь ми­нутным модным товаром, то Зенф немного заработал на босом пареньке. Скорее наоборот. Да нет, коммерческого духа я лишен, но я психолог. Разве не был я уже тогда хорошим психологом? Посадил же я на бревна за казармами самого крупного торговца марками!

—  А встречались вы еще позже?

—  Нет, личных встреч не было. Возможно, что он боялся повторения такой встречи на бревнах. Но относился он ко мне всегда неплохо. Когда я попросил его, четыре года спустя, продать зеленую баденскую девятку, которую я нашел на письме княжеского шварценбергского лесничества в Эттенгейме, он взялся за это очень внимательно и добыл за нее у Феррари порядочную сумму — восемь тысяч марок. Это пошло на папин извоз с двумя парами лошадей, дало мне средства закончить учебу и еще осталось немало на мар­ки.

Крал снова принялся осматривать конверты, подготовленные для отправки в Швей­царию.

—   Теперь я вижу, что вам было легко заниматься коллекционированием, раз у вас на чердаке в самом начале было целое сокровище Али-Бабы.

—   Самого сокровища было бы мало. Просто я приобрел нюх на марки. Я начал подмечать отличия и интересные детали уже с мальчишеских лет. То, что другие обнару­жили лишь двадцать лет спустя.

Собственно, Зенф заполучил от меня только банальные вещи. Каталоговый товар. Тогда никто не доискивался тонкостей. И, таким образом, у меня, следовательно, осталось в сундуке все, что может доставить радость как раз очень стреляному и избалованному коллекционеру. Когда я попал в Прагу, которая, казалось бы, должна была подействовать на молодого провинциального студента как поездка за границу, я сразу же почувствовал себя словно дома. Все потому, что у меня были с собой марки. Я не нуждался в обществе, развлечениях, товарищах. Все это было со мной в сундуке. У меня постоянно была воз­можность наблюдать, классифицировать, делать открытия. Когда я иногда решаюсь рас­статься пусть лишь с малой долей своих сокровищ, как сейчас, то чувствую себя так, буд­то отрезаю у себя палец. Я лишаюсь чего-то, что знаю в совершенстве как ничто другое в мире.

Взгляните сюда. Вот это, например, я знал уже сорок лет назад, но филателистиче­ский мир узнал об этом лишь теперь. На первый взгляд, это три совершенно одинаковых способа оплаты почтового сбора. Каждый раз на письмо наклеивали ломбардско-венецианскую марку, да, ломбардско-венецианскую с номиналом в 10 чентезими вместе с маркой Папской области—за три байокко 1852 г. Штемпель на них из Феррары, которая была тогда оккупирована австрийской армией. Вы, конечно, никакой разницы между эти­ми тремя конвертами не замечаете. Посмотрите-ка внимательно! Уже один смешанный способ оплаты делает этот первый конверт очень редкой и ценной штукой. А второе письмо? Смотрите, та же десятичентезимовая ломбардская марка, в той же смешанной комбинации, но — довольно совершенная подделка, с помощью которой провели авст­рийскую почту, и письмо было без возражения отправлено. Это — разновидность поддел­ки денег, которую почта не раскрыла. Теперь понятно, почему этот конверт стоит вдвое больше, чем первый? Я знаю одного коллекционера в Голландии, который, как одержи­мый, будет стараться заполучить эту редкость и на аукционе примется неустанно повы­шать ставки на мою посылку. Ведь это редкость первого порядка. А на третьем конверте — снова подделанная ломбардская рядом с подлинной папской. Интереснее всего здесь штемпель. Из-за него захочет перещеголять голландца один испанский граф и будет, как сумасшедший, набавлять цену! Взгляните!

Я взял второе и третье письма и стал осматривать их. Что я мог узнать по штемпе­лям? Один — от января 1852 г., другой — от марта. Оба из Феррары. Второе письмо в не­скольких местах проколото. Рассматривая его, я увидел внезапно, к своему удивлению, что оно не распечатано. Оно было заклеено почти семьдесят лет назад, когда его отправи­ли. И первое письмо также.

—  Вы воображаете, господин Крал, что в совершенстве знаете свою коллекцию. А ведь эти два письма даже не распечатаны! И вы не знаете, что в них.

Крал рассмеялся.

—  Что в них может быть? Они адресованы в Кдыню, недалеко от Домажлиц. В них не могут быть вложены чистые марки для ответа. Тогда еще не было такой привычки, и потом, главное, эти марки можно было употреблять для писем из Италии в Австрию, а не наоборот. Вот я и накрыл вас снова, как неграмотного!

—  Но что содержат эти письма?

—  Ну, что могут содержать подобные письма?

—  Можно их открыть? Крал слегка заколебался, потом сказал:

—  Открывайте. Я осторожно развернул первый сложенный желтый листок, адресованный

«Благородному и глубокоуважаемому государю, господину Йозефу Фердинанду Шимаку, старшему канцеляристу в имениях Его Светлости Князя Камила Шварценберга в Кдыне близ Домажлиц/Таус».

Все было написано поблекшими уже чернилами, каллиграфически, с устаревшей орфографией, а именно «j» вместо «у», «w» вместо «v» и «au» вместо «ou». Письмо гласи­ло:

«Глубокоуважаемый и любимый отец,

Бог знает сколько раз прошу я Вас умерить, наконец, гнев на своего сына и проявить ко мне свою отцовскую милость. Пятый год моей военной службы подходит к концу после многих страданий и тяжелых испытаний. И до сих пор я не услышал от Вас ни слова. В чем же я провинился? Разве было нечто преступное в том, что я полюбил Альжбету и решил честно взять ее в жены, когда выяснилось, что она станет матерью? Да, она служанка. Но Вы сами не могли отрицать, что в ней побольше благородст­ва, чем в иной барышне из зажиточной семьи. И Вы, любимый отец, чтобы помешать честному браку, сами сорвали меня с учебы и сделали так, что­бы меня призвали на военную службу, а мою невесту и новорожденную дочь ввергли в нужду, о чем я узнаю из сообщений о них. Несмотря на то, что я постоянно прошу Вас помочь им, Вы даже мешком картошки не поделились с ними зимой. Любимый отец, если Вы не можете подавить в себе нена­висти ко мне, то хотя бы позаботьтесь о той, которая является моей же­ной перед Богом, раз она, из-за Вашего несогласия, не смогла стать ею пе­ред людьми. А также о моей бедной доченьке, которая, как мне по просьбе Альжбеты сообщает наш достойный приходский священник, растет кра­сивой и добродетельной девочкой. И здесь, вдали, я не позорю Вашего име­ни. Как я узнал, меня собираются повысить в чине на ефрейтора. Если Вы выразите желание, то я и в дальнейшем останусь за границей и не явлюсь Вам на глаза, но прошу Вас, Бога ради, позаботьтесь о моих дорогих, стра­дающих почти под Вашими окнами, не дайте этим невинным душам умереть. Я надеюсь, что это письмо застанет Вас в добром здравии, о чем я ежедневно молю Бога, когда вспоминаю Вас и покойную маменьку, и подпи­сываюсь как Ваш недостойный и униженно целующий отцовскую руку