Ласко́во - Петр Смирнов

А Егор погоняет коня по-своему. Левой рукой держится за спицу (стойку), а правой непрестанно дергает вожжи:

– Но-х, но-но-но-но.

– Што-што-што-што-што.

– Пошёл, пошёл. Ну, давай, давай.

– И-ишь ты, пошёл, пошёл.

А конь идёт себе, как ему хочется.

Дед Бобка в сарае “тискает” сено. Проку́дна ему егорова езда: уедет Егор за сеном – не дождаться обратно, хоть сам иди да подгони. Привезёт Егор воз, дед ему скажет:

– Ты, Егор, отдохни-ка. Дай-ка я разок съезжу, погляжу, много ли там осталось.

Егор перечить батюшке не смеет (Бобку все дети батюшкой звали). А конь деда уже знает: только тот встанет на рогулю и возьмется за вожжи, сразу голову выше и шаг шире. Но пока не бежит. Дед вожжи – в левую руку, а правой выдергивает из телеги спицу и – хвать коня по спине! Да еще раз! Да еще раз! Конь уже бежит трусцой. Дед опять замахивается спицей. Конь переходит на галоп, телега гремит. Пёс Мильтон откуда-то выскакивает, забегает вперед и радостным лаем приветствует быструю езду.

Бобка спицу обратно воткнул, вожжи взял в обе руки и коню выговаривает:

– А-а-а! Вот так, едят твою мухи, у меня – не у Егора, пойдёшь так пойдёшь.

Бобкин средний сын, Ваня, мой крёстный отец, и Мишин Ваня были уже настоящими парнями, обоим было лет под тридцать. Ласко́во праздновало Покров (14 октября), молодежь после обеда собиралась на ярмарку в Махновке.

Там у нас была “двойная” родня: мамины родители и папашина сестра, тетя Нюшка. Поэтому в Махновку к своим двоюродным братьям и сёстрам мы и так бегали часто. Ну а в праздники и подавно – очень хотелось быть на ярмарке.

Народу на ярмарке – “как водой налито”. Три-четыре гармони ревут не умолкая. Подвыпившие, а то и крепко пьяные ма́льцы (парни) горланят песни. Молодежь по двое, по трое ходит по улице вдоль деревни, люди постарше стоят ближе к домам, любуются. Бабам особенно интересно, кто с кем идет, кто – пара, кто – не пара. А нам, ребятишкам, интересно другое: где начнётся драка. Поэтому мы гурьбой ходим вровень с компанией мальцев, поющих “взадор” частушки. Драка возникает то в одном, то в другом краю ярмарки. Народ с визгом разбегается в стороны, а мы лишь отходим немного, чтобы видеть, чья берёт. По окончании драки толпа опять смыкается и ярмарка продолжается.

Вот заволновались в нашем краю, т. е. там, где живет наша родня. Мы – туда. Оказалось, с кем-то заспорили наши, ласковские мальцы Ваня Бобкин и Ваня Мишин. Вдруг как из-под земли вырос дед Бобка, подскочил к “ломающимся” во хмелю своим мальцам и р-раз! – сына по уху. Развернулся и р-раз! – Ваню Мишина по уху. Еще замахнулся на сына, а у того уже и хмель вон:

– Батюшка, прости! Батюшка, прости!

Оторопел и Ваня Мишин, увидев перед собой Бобку со сверкающими гневом глазами:

– Да что ты, дядя Вася!? Мы это – так! Прости, мы не будем!..

Девки – Оля Бобкина, Клавдя и Нюшка Мишины, как и все сёстры холостых парней, глаз с них, подвыпивших, не спускали. Они-то их и унимали, не давали сойтись с соперниками. Бобку никто здесь не ждал и вроде бы и не видел до этого. А он уже искал глазами какой-нибудь “комелёк”, чтобы добавить расшумевшимся бойцам:

– Я вам покажу, едят твою мухи, я вам покажу. Ишь, гулять пришли, а сами, едят твою мухи, драцца надумали!.. Я вам подерусь!

Даже те, с кем не поладили наши мальцы, увидев бобкину науку, разом смылись. А уж свои-то, совсем уже трезвые, только и просили прощения.

Когда теперь вспоминаю тот случай, думаю: вот ведь была сила не только отцовской, но просто стариковской власти! Сын-то против отца вообще не мог слова сказать – это закон. Так ведь и соседский сын сразу сник – таков был авторитет старших!

Бобку знали далеко от Ласко́ва. Деревня наша была маленькая, стояла в стороне от большака. Не была в слыхý, как тогда говорили.

Когда мне приходилось бывать в Жерны́льском или в Морозах, то на вопрос, откуда я, надо было отвечать, что от Шумай или от Махновки. А если всё же допытывались, из какой деревни, и я называл Ласко́во, то спрашивали:

– Это – где Бобка, да?

– Да-да.

– Ну, как он там?

– Ничего. Живёт.

Так что Бобка был в слыхý.

Матрёна

– Ах, божья матерь! Голые, совсем голые! Как мать родила! Пляшуть под ёлкой… Божья матерь!

Так рассказывала Матрёна нашим родителям и всем в деревне о страшной (на ее взгляд) картине. Она шла из Éсенки и видела своими глазами, как возле отдыхавшего стада бегали голые ребятишки.

– Я сперва переполо́халась: думала, нецыстая сила какая над скотинкой колду́я. Ить ета страх небесный: скотинка положена, а беси пляшуть под ёлкой…

Наказания на этот раз избежать удалось, но и не похвалили нас дома вечером. Заставили всё рассказать, как было.

А было… можно сказать, что ничего и не было. Пастух Гриша ушёл в деревню обедать, а нас, мальчишек, попросил присмотреть за стадом. Коровы мирно жевали жвачку, мы же носились вокруг одинокой ели, гонялись друг за другом. Солнце припекало, нам сначала пришлось скинуть рубашки, а потом (благо никто не видит) и штаны. Откуда нам было знать, что нас увидела Матрёна. Мы разыгрались и не смотрели вокруг.

Обошлось.

Говорили, что в молодости у Матрёны с Иваном был сын, но умер ребёнком. Больше детей не было. Полоса у них, на два едока, была узкая, словно грядка. Зато резко выделялась урожайностью.

Матрёна ни себе, ни мужу не давала отдыха: крутились от темна до темна, словно белки в колесе, каждый божий день. Даже в воскресенье (прости, господи!), если было сено в копнах или там рожь в бабках, овёс или ячмень в пяткáх, после обеда запрягали кобылу и дотемна возили в гумно.

Рыжий кот Кошуша не отходил от хозяйки ни на шаг, всюду сопровождал ее. И сколько же слез выплакала Матрёна, когда Кошуша помер.

– Ах, божья матерь, – тужила она, – так жалко, так жалко Кошушу. Теперь и поговорить-то не с кем…

Заставила мужа выкопать на Песочке настоящую, как для человека, могилу. Завернула кота в какое-то тряпьё. Несла на руках как ребенка и плакала:

– Ах, Кошуша, Кошуша! Бросил ты меня, горемычную, одну.

На могилке крестик поставила. Да недолго он простоял: ребята вытащили и забросили в кусты, чтоб не маячил перед глазами, когда играли на Песочке. Матрёна жаловалась родителям, но никто ей не посочувствовал.

Иван Макаров лишь формально, по сельсоветским книгам, числился главой семьи. Хозяйкой была Матрёна. Горбатенький муж ходил в послушных работниках у своей жены.

Бывало, идут вдвоём – и всегда одинаковым образом: Матрёна с котом на плече впереди, Иван – шагах в пяти позади. Идут молча. Либо Матрёна беседует с котом, а Иван семенит следом.

Ни с кем в деревне Матрена не дружила, ни радостями, ни горем не делилась. Зналась только со своими сёстрами, приходившими к ней из других деревень.

В деревне все жалели Ивана Макарова. Однажды зимней ночью молодежь, возвращаясь с гулянья, затащила по сугробу на самый конёк крыши дровни и хотела так оставить. Но Миша Бобкин один спустил дровни с крыши.

– По Матрёне – надо б это сделать, а дядю Ваню жалко: ему ж одному не снять их оттуда, – решил он, и все с ним согласились.

Матрёне насолили в другой раз. Дело было летом. После гулянки, ночью, мальцы нашли какую-то тряпку и заткнули печную трубу.

Затопила Матрёна утром печку – дым весь в избу. Проверила вьюшку – открыта.

– Божья матерь, што ж такое? Ва-ань, лезь на потолок, гляди, не обвалилась ли труба.

Иван слазил – всё в порядке.

– Ах, божья матерь, да где ж в порядке, коли дым нейдёт? Лезь, гляди хо́рош.

– Да ить я глядел.

– Глядел, глядел! Наверно, сажей забило. С коих пор труба не цишшена. Дождался. Святая матерь, наградила мужиком. Лезь на крышу, цисти трубу.

Иван поплёлся к Бобкиным за лестницей.

Услышав разговор Ивана с отцом, Миша перевернулся на постели:

– Дядь Вань, ставь бутылку – я твою трубу вмиг вычищу.

Бобка погрозил ему:

– Я те покажу бутылку, едят твою мухи! Сряду вставай и иди. Нашёл шутки…

– А ей-богу, батюшк, не я.

– Не я, не я, едят твою мухи…

Миша быстро “вычистил” трубу. Матрёна топила печь.

Андрей

Ваня Мишин был женат на Ксении из Марте́шкина. Ее братья, Иван и Андрей, оба тоже женатые и отделившиеся от отца, в праздники приходили к Мишиным в гости.

В канун Покрова на оттаявшую землю выпал мокрый снег, добавив грязи, отчего по дорогам стало не проехать “ни колесом, ни полозом”. Андрей в гости пришел пешком.

Где-то ему уже, как говорили, “попало под шлею”, т. е. был он навеселе. А иначе постыдился бы приходить накануне праздника. Хозяину – куда ж денешься – пришлось гостя сажать за стол:

– Давай, сват, выпьем, раз пришел.

Выпили. Андрей сказал:

– Ты, сват, если что не так, меня прости. Прости, что в канун пришёл.

Дяде Мише, конечно, не по нутру гость не вовремя, однако ж обижать не хочет:

– Ладно, ладно, сват, закусывай.

– Спасибо, сват… А я и то подумал – ить мы свои.