В путь-дорогу! Том III - Петр Дмитриевич Боборыкин

въ сани, спросилъ Телепнева:

— Ты сколько болей возьмешь?

— Да я не знаю, что такое боли, — простодушно отвѣтилъ Телепневъ.

— Боля, — вмѣшался миленькій: — это, видишь, наши ребята сженку пьютъ всегда на кнейпахъ… въ болю входитъ одна бутылка араку и двѣ гравесу.

— Сколько же нужно взять? — спросилъ Телепневъ, миленькаго. который ему уже нравился.

— Да не знаю, братъ, каковы у тебя фонды, — отвѣтилъ буршъ. — Мнѣ все равно, сколько нужно, столько и возьми.

— Ну rasch, rasch, — скомандовалъ ольдерманъ, — садитесь на фурмана, компанія ждетъ.

— Надо ко мнѣ заѣхать, — проговорилъ Телепневъ: — я оставилъ дома деньги.

— Не надо, — крикнулъ ольдерманъ: — дадутъ на пуфъ, на твой счетъ запишутъ, завтра занесешь.

— Гдѣ же? — спросилъ Телепневъ.

— Ужь мы достанемъ, — отвѣтилъ ольдерманъ и закричалъ фурману: — Markt!

Поѣхали на Марктъ въ винную лавку. Взяли вина на пять болей, т. е. пять бутылокъ араку и десять дешеваго бѣлаго вина Vin de Graves, которое на ихъ жаргонѣ называлось гравесъ. Взяли еще сахару и лимоновъ.

Когда ольдерманъ громогласно объявилъ, что гезефу взято на цѣлыхъ пять болей, лица всѣхъ буршей просіяли; татуированный даже обнялъ Телепнева, а филистръ, мечтательно улыбнувшись, сказалъ ему очень пріятную и кудрявую фразу.

Стали варить сженку. Вытащили довольно большой котелъ, закоптѣлый и грязный, наверно, года съ два не луженный, и влили туда аракъ. Двѣ шпаги, положенныя поверхъ котла крестъ на-крестъ, поддерживали кусокъ сахару. Аракъ зажгли. Христіанъ Иванычъ, сидя на полу, съ любовью глядѣлъ, какъ сахаръ таялъ и капалъ въ горящій спиртъ. Даже желтый принципалъ умилялся и съ кисло-сладкой улыбкой подергивалъ свой вихоръ. Миленькій возился около котла съ полнѣйшимъ добродушіемъ и все разсказывалъ Телепневу, какая изъ этого выйдетъ штука.

Спиртъ погорѣлъ нѣсколько минутъ.

— Тушите, — произнесъ съ важностью желтый.

Ольдерманъ и Миленькій взяли по бутылкѣ гравесу и начали заливать огонь. Телепневъ послѣдовалъ ихъ примѣру. Татуированный буршъ все похаживалъ кругомъ и потиралъ руки. Остальная братія притихла, точно предвкушая предстоящія наслажденія.

Залили сженку, размѣшали сахаръ, нарѣзали лимоновъ, и котелъ очутился на столѣ, посреди бутылокъ пива, стакановъ и двухъ блюдъ съ бутербродами. Началась попойка.

Всѣ разсѣлись чинно.

Телепневу пришлось сѣсть между миленькимъ и жирнымъ шаржиртеромъ. Желтый буршъ первый зачерпнулъ стаканъ сженки, и отвѣдавъ, проговорилъ — не дурно. — За нимъ начала черпать вся братія.

— Что-жь ты, фуксъ? — спросилъ жирный Телепнева своимъ жиденькимъ теноромъ.

— Я не пью, — проговорилъ Телепневъ, взявшись за пустой стаканъ.

— Шалдашничаетъ милордъ! — пустилъ татуированный.

Онъ схватилъ стаканъ Телепнева, зачерпнулъ въ него сженки по самые края и поставилъ передъ фуксомъ.

— Полковникъ, за тобой пѣсня, — пробурчалъ желтый, обращаясь къ татуированному.

Татуированный привсталъ и, поднявши стаканъ, запѣлъ хриплымъ голосомъ начало пѣсни:

Товарищи — друзья, давно въ бокалъ хрустальный

Мы не лили златоструистаго вина

Хоръ тотчасъ же подхватилъ:

Давно друзья — давно, замолкъ нашъ хоръ вакхальный,

Давно друзья — давно, мы не пили до дна.

«Ну не знаю, давно-ли, — подумалъ про себя Телепневъ и улыбнулся, глядя на измятыя лица бурсаковъ и прислушиваясь къ ихъ хриплымъ съ перепоя голосамъ.

Нѣжный брандфуксъ Варцель, точно угадывая мысль Телепнева, сочувственно переглянулся съ нимъ.

А хоръ пѣлъ дальше:

Бурсацкія уста покрылись книжной пылью,

И пить, и чокаться забыла ужь рука.

Вина скорѣй сюда, составимте флотилью

И поплывемъ въ винѣ съ компасомъ бурсака!

«Экая чушь!» — чуть не сказалъ вслухъ Телепневъ.

Но пѣсня еіце не скоро кончилась. Всѣ бурсаки сидѣли съ серьезнѣйшими физіономіями и драли горло, точно будто-бы дѣлали какое-нибудь важное дѣло; маленькій ольдерманъ такъ надрывался, что даже посинѣлъ.

Пѣсни передавались по порядку; зря, не въ очередь, никто не смѣлъ начать.

— Миленькій, — крикнулъ ольдерманъ брандфуксу, — отдай мнѣ свою.

— Бери, — отвѣтилъ кроткій Варцель.

Христіанъ Иванычъ всталъ, зачерпнулъ изъ котла сженки, и натужившись затянулъ:

Разгульна, свѣтла и любовна

Душа веселится моя

Бурсаки подхватили:

Да здравствуетъ Марья Петровна,

И ручка и ножка ея!

Съ особенной виртуозностью выдѣлывалъ татуированный послѣдній стихъ:

И ручка и ножка ея — а-а-а!

Въ антрактахъ постороннихъ дѣлу разговоровъ не было. Бурши исполняли свой обычный ритуалъ въ чистотѣ стиля, съ строгимъ соблюденіемъ свое го устава: пить и пѣть. Въ подтвержденіе этой аксіомы желтый шаржиртеръ мрачно завопилъ:

Кто за бокаломъ не поетъ

И вся братія подхватила:

Тому не полная отрада,

Богъ пѣсенъ богу винограда

Восторги новые даетъ!

Слова святыя: ней и пой

Необходимы для пирушки,

Друзья! гдѣ арфа подлѣ кружки,

Тамъ бога два и пиръ двойной!

Понемногу Телепнева началъ забирать хмѣль. Ему влили уже два стакана сженки. Грубые возгласы бурсацкихъ пѣсенъ, суровыя лица въ шапкахъ, котелъ на длинномъ столѣ, все это запрыгало въ головѣ фукса. Какимъ-то особеннымъ колоритомъ освѣщали ему пары сженки буршикозную попойку. Первое впечатлѣніе всего этого церемоніала было само по себѣ оригинально; а послѣ двухъ стакановъ, Телепневъ въ жилахъ своихъ почувствовалъ даже нѣкоторую воинственность и готовъ уже былъ подтянуть общему хору.

Въ антрактѣ, миленькій Варцель обратился къ нему съ нѣжностью.

— Вы на какомъ факультетѣ? — спросилъ его также нѣжно Телепневъ.

— А! фуксъ объ наукахъ заговорилъ, — зашипѣлъ татуированный, — гелертера ему завалить!

Телепнева заставили выпить взапуски съ татуированнымъ кружку пива. Онъ, разумѣется, сплоховалъ и половину расплескалъ по столу.

— А! заорали всѣ бурсаки: — провинился фуксъ!

И опять заставили его вытянуть цѣлый стаканъ сженки; а хоръ тянулъ:

Zieh’! Füchslein! zieh’!

Телепневъ совсѣмъ ошалѣлъ, началъ цѣловаться съ Миленькимъ, и когда бурсаки загудѣли опьянѣлыми голосами:

Пусть свободны и легки Мчатся юности досуги!

онъ сталъ подпѣвать, и покрылъ даже весь хоръ своимъ звонкимъ теноромъ.

Попойка пошла crescendo. Промежутки между пѣснями дѣлались все меньше и меньше. Телепневъ мутными глазами слѣдилъ за тѣмъ, кто запѣваетъ, и старался сейчасъ же схватить мотивъ.

Растерзанный буршъ, совсѣмъ уже чпрый, завопилъ:

У насъ пѣнье

Идетъ въ лихой гурьбѣ, бе-бе!

Милый другъ, хоть тресни,

Не уйдешь отъ пѣсни,

Валяй, валяй, валяй себѣ!

Телепневу эта штука очень понравилась. Онъ все кричалъ: валяй, валяй, валяй себѣ!

Въ 11 часовъ бурный бурсацкій хоръ во всѣ легкія забиралъ:

Лихой бурсакъ не дуетъ въ усъ,

Готовъ всегда