В путь-дорогу! Том III - Петр Дмитриевич Боборыкин

произнесъ обѣтъ приступить наконецъ къ дѣльнымъ занятіямъ, и внутренно рѣшилъ, что бурсацкая жизнь есть только временный и недолгій для него искусъ.

XIII.

Профессоръ Шульцъ въ шестомъ часу вечера сидѣлъ въ химическомъ кабинетѣ у своего рабочаго стола и что-то такое накаливалъ паяльной трубкой на спиртовой лампѣ, когда Телепневъ, пройдя темную аудиторію, тихо и скромно остановился въ дверяхъ кабинета и, раскланявшись, проговорилъ заранѣе имъ сочиненную нѣмецкую фразу объ искреннемъ желаніи его заняться спеціально химіей подъ руководствомъ профессора Шульца.

— Schön, schön! — вскричалъ химикъ, вскочилъ и весь задвигался.

Вся его фигура съ взъерошенными волосами и разлетающимися фалдами была олицетворенное движеніе. Онъ заговорилъ такъ скоро, что Телепневъ рѣшительно ничего не понималъ изъ его рѣчи. Кое-какъ однако объяснились. Телепневъ откровенно признался профессору, что имѣетъ самыя поверхностныя познанія и желаетъ начать съ азбуки.

— Schön, schön! — повторилъ чудакъ, и за одинъ разъ производилъ нѣсколько манипуляціи: сыпалъ словами, дулъ въ паяльную трубку, накачивалъ ногой гуттаперчевый насосъ, отвертывалъ пробки у стклянокъ и взвѣшивалъ на химическихъ вѣсахъ платиновые тигельки и блюдечки.

Телепневъ съ неподдѣльнымъ любопытствомъ смотрѣлъ на эту разбѣгающуюся какъ ртуть ученую особу и мысленно спрашивалъ себя: «неужели онъ нѣмецъ, и какъ это нѣмецъ можетъ быть до такой степени подвижнымъ?»

А нѣмецъ былъ дѣйствительно нѣмецъ, и даже ни на какомъ другомъ языкѣ не объяснялся. Онъ тутъ же показалъ Телепневу весь свой химическій кабинетъ и повелъ въ заднюю комнату, гдѣ помѣщалась собственно лабораторія. Она представляла довольно плачевный видъ, похожа была на плохую грязноватую кухню. Въ ней было тѣсно и неудобно; но все-таки видно было, что тамъ работаютъ. На большомъ столѣ, занимавшемъ всю средину лабораторіи, и на окнахъ стояло множество химической посуды, правда, въ безпорядкѣ, но на Телепнева вся мизерная обстановка этой лабораторіи подѣйствовала гораздо внушительнѣе, чѣмъ лощеные столы и стѣны К-ской лабораторіи, гдѣ никто ничего не дѣлалъ.

— Вы производили какія-нибудь работы? — спросилъ его химикъ неимовѣрно быстро, такъ что Телепневъ еле-еле понялъ, въ чемъ дѣло.

— Почти ничего.

— Займитесь добываніемъ металлическихъ солей, приходите завтра, я вамъ укажу.

Чудакъ протянулъ Телепневу руку, улыбнулся во весь свой нѣмецкій ротъ и, раздувая фалдами какъ парусомъ, покатилъ къ рабочему столу, гдѣ опять началъ въ одно и то же время накачивать гуттаперчевый насосъ, дуть въ паяльную трубку и взвѣшивать платиновые тигельки.

Телепневъ съ новымъ чувствомъ наивнаго уваженія къ наукѣ и съ оригинальнымъ впечатлѣніемъ отъ всей личности разбѣгающагося какъ ртуть химика, удалился домой готовиться къ открывающейся передъ нимъ нѣмецкоученой жизни.

— Это все шалдашки, — говорилъ ему растерзанный буршъ, зашедши къ нему въ тотъ-же вечеръ и приглашая развить «идею». — Фуксу нельзя штудировать въ первый семестръ. Это не консеквентъ. Вѣдь ты (онъ наканунѣ выпилъ съ нимъ брудершафтъ) не хочешь, я надѣюсь, представлять изъ себя гелертера.

— Да какой тутъ гелертеръ, — оправдывался Телепневъ: — я просто хочу дѣломъ заняться.

— Это консеквентъ. Но ты займись дѣломъ, когда ты насладишься… юностью. Это все оттого, фуксъ, что ты въ Россіи жилъ, ну, и привыкъ къ этому, понимаешь?…

Но Телепневъ ничего не понималъ, и растерзанный буршъ, такъ какъ онъ пришелъ послѣ восьмой бутылки пива, не могъ уяснить свою мысль.

Одинъ только миленькій похвалилъ Телепнева, и съ сокрушеннымъ сердцемъ признался, что онъ, какъ студентъ медицины, хотя и долженъ штудировать химію, но ни аза въ глаза не смыслитъ.

— Ты ихъ не слушай, — нѣжно говорилъ онъ Телепневу, — имъ только брюхо свое бурсацкое наливать пивомъ, а коли ты за дѣломъ пріѣхалъ, такъ не тратить же тебѣ время по пустякамъ.

Корпораціонное начальство сурово-насмѣшливо посмотрѣло на ученыя затѣи молодаго фукса, и желтый шаржиртеръ на одной изъ попоекъ завалилъ Телепневу гелертера, причемъ многозначительно помѣнялся улыбкой со всей компаніей.

— Ну, милордъ, — обратился къ Телепневу татуированный буршъ — не можете ли сдѣлать анализъ вотъ этой жидкости? — И онъ зачерпнулъ изъ котла стаканъ сженки. — Какія тутъ заключены химическія частицы? Или, можетъ быть, въ котлѣ есть какой-нибудь металлическій ядъ?

— Яду-то нѣтъ, — отвѣчалъ Телепневъ — а полудить-то котелъ давно бы не мѣшало.

— На твой счетъ — можно, — изрекъ желтый шаржиртеръ, — и на другой дель маленькій ольдерманъ дѣйствительно отдалъ котелъ въ полуду, а Телепневъ долженъ былъ заплатить.

Насмѣшки буршей на него мало дѣйствовали. Послѣ фехтбодена онъ отправлялся въ химическій кабинетъ. Стоя у окна, онъ растиралъ въ ступкахъ разную разность и процѣживалъ разноцвѣтные растворы въ обществѣ двухъ фармацевтовъ, одного очень сердитаго нѣмецкаго бурша и стараго бородастаго филистра, писавшаго докторскую диссертацію по судебной химіи.

XIV.

Бурсаки хоть и подтрунивали надъ учеными поползновеніями новаго фукса, но вообще благоволили къ нему, такъ что по прошествіи двухъ мѣсяцевъ старый филистръ предложилъ на сходкѣ дать ему цвѣта. Желтый шаржиртеръ возсталъ противъ этого предложенія, выразившись, что не слѣдуетъ баловать «этихъ русскихъ студентовъ», и надо еще посмотрѣть, каковъ новый фуксъ будетъ въ шкандальномъ дѣлѣ.

Голоса раздѣлились, но большинство было за мнѣніе желтаго шаржиртера, и Телепневъ не получилъ цвѣтовъ. Хотя онъ объ этомъ не имѣлъ никакого понятія и весьма мало интересовался буршикозною жизнью, старый филистръ на другой день послѣ сходки зашелъ къ нему, вѣроятно съ желаніемъ его утѣшить.

— Ну, что ты скажешь, Телепневъ (съ нимъ они уже пили на брудершафтъ), о нашей компаніи? — спросилъ онъ его, усаживаясь по своему обыкновенію съ ногами на диванъ. — Я не то что хочу у тебя вывѣдывать; а такъ, интересно бы знать, какъ ты сходишься съ нашими ребятами?

Телепневъ, познакомившись съ корпоративнымъ духомъ, не рѣшился вдругъ вдаться въ откровенности съ филистрами. Свободное выраженіе мнѣній о товарищахъ не было въ нравахъ корпораціи, гдѣ, не смотря на ежедневныя попойки и разгульную внѣшность, преобладающей чертою былъ своеобразный формализмъ и сдержанность.

— Да ты не бойся меня, — сказалъ Лукусъ, какъ бы угадывая мысль Телепнева;—со мной ты можешь говорить offenherzig, у меня нѣтъ никакого Parteigeist; я люблю нашихъ ребятъ и хотѣлъ бы, чтобы ты понялъ настоящій бурсацкій духъ.

— Да видишь что, — заговорилъ Телепневъ — жизнь-то въ корпораціи такая, что людей трудно узнать; сходишься каждый день, а ни объ чемъ почти не говоришь, только пьешь. А вѣдь этого, согласись, мало.

И Телепневъ съ вопросительной улыбкой посмотрѣлъ на филистра.

— Въ тебѣ сидитъ все русскій студентъ. Зачѣмъ тутъ разсужденія. Ein Mann — ein Wort. Надо, чтобъ человѣкъ былъ съ характеромъ, чтобъ былъ консеквентъ въ своихъ дѣйствіяхъ и не кнотъ — какъ нѣмцы!

— Да въ какихъ же дѣйствіяхъ? — допрашивалъ все наивно Телепневъ.

— Ну, ты еще не можешь знать всего. Вотъ когда ты поступишь въ коръ — я тебѣ прямо говорю, что это скоро случится, наши ребята