Гарем Ивана Грозного - Елена Арсеньева

Мысль о том, что отродье нелюбимых Сабуровых будет примерно наказано, привела царя в отличное настроение, и он двинулся дальше мимо невест чуть ли не в припляс.

Так, с сыном дело слажено, теперь можно и о себе позаботиться! Девки остались – и впрямь красавицы из красавиц, так бы сразу на всех и женился! Жаль – нельзя. Вот у всяких там татарей-магометан дозволено держать при себе сразу нескольких жен. Бабы живут во дворце, как рыбы в садке, каждый вечер с нетерпением ждут, которую из них выудят… да, вы-удят, на уд, стало быть, насадят… Смех, да и только! Называется эта магометанская штуковина гарем, у иных там больше сотни разных баб содержится. До чего же удобно придумали проклятые басурманы! Пришел – получил свое. Не надо никуда тащиться по ночам, ежели вдруг приспичит, брать какую попало, давить ее телом, потом обливаясь потом разочарования и брезгливости от грязи, в которую невольно окунулся. Женщина на ложе должна быть женой, именно женой, а уж которой там, первой, второй или восемьдесят пятой, – совершенно неважно.

Хорошо, все это хорошо, но все-таки кого же себе выбрать? И вдруг государь перехватил ищущий взгляд Малюты, переминавшегося с ноги на ногу около одной из девиц. Вспомнил разговоры насчет какой-то там Марфы Собакиной, его родственницы, вспомнил, что обещал себе непременно приглядеться к этой самой Марфе… шагнул вперед.

Девушка покачнулась, когда царь оказался так близко, заслонилась рукавом. Откуда ни возьмись, налетела жена Малюты, сваха Матрена Тимофеевна, красивая сорокалетняя баба с хищным, густо набеленным и нарумяненным лицом, вцепилась в ее руку, принялась яростно, словно в драке, гнуть вниз, чтобы открыть лицо. Тут же вьюном вилась Марья Григорьевна – бывшая Бельская, теперь Годунова, старшая дочь Малюты, как две капли воды похожая на мать. Змеей шипела на Марфу – помнила, как с некоторых пор злили государя неуместные проявления девичьей скромности…

Тут недавно была одна такая, именем Зиновия Арцыбашева, сестра дьяка опричного конюшенного ведомства Булата Арцыбашева. Строила из себя недотрогу – спасу нет: когда государь пожелал взглянуть на ее неприкрытую стать, лишилась чувств. Так ее и раздевали беспамятную. Конечно, сложением Зиновия отличалась бесподобным, в глазах государя вспыхнул явный интерес, а стыдливость девушки его поразила и растрогала. Несколько раз повторив ее имя, как бы боясь забыть, он сказал, что в тот день больше никого смотреть не будет, пусть-де Зиновия придет в себя, а завтра он еще раз с ней побеседует.

Да, похоже, запала скромница в государево сердце – правда, ненадолго. Потому что среди ночи стража обнаружила эту скромницу валяющейся под лестницей непробудно пьяною, с задранной на голову рубахою да с окровавленными чреслами. Девушка крепко спала, насилу добудились. Наутро она знай бессмысленно улыбалась, пока ее сажали вместе со всем барахлишком на грязную телегу да с позором отправляли к брату. Так и уехала из Александровой слободы, ничего не поняв, что с ней приключилось, не вспомнив, с кем пила, с кем блудила… Виновника найти не удалось, хотя кое-кто из молодых и пригожих опричников потом сказывал, что Зиновия глядела на них ласково и всячески завлекала своей девичьей прелестью. Нет, они лучше сами себя оскопили бы, чем покусились бы на государево добро, они тут ни сном, ни духом не замешаны, а кто распочал «скромницу», знать не знают и ведать не ведают!

Ожидали сильной грозы, но царя вся эта история так насмешила, что он вновь ни на кого не осерчал. Даже беспутную Арцыбашеву отпустил мирно, даже не опалился на ее родню, ну и никакого серьезного дознания в слободе не было. Вот только Иван Васильевич видеть с этих пор не мог, когда девки начинали строить из себя черт знает какие невинности.

Наконец Матрене и Марье удалось открыть Марфино разрумянившееся личико, и она испуганно взглянула в лицо стоявшего прямо против нее высокого, очень худого человека в черной, щедро шитой серебром ферязи. Его темно-русая борода тоже была украшена серебряно-седыми нитями, серебряная скуфейка покрывала бритую голову. Марфа набралась наконец духу и поглядела в государевы очи.

Очи те оказались почему-то не черными, как ночь, а серыми, с темным ободком, из-за которого казались особенно яркими. Марфа невольно улыбнулась: она с детства боялась черноглазых, ведь черный глаз – злобный глаз, оттого и обмирала при виде государя, ну а теперь вышло, что обмирала напрасно – бояться нечего. И он так ласково улыбается этими своими тонкими губами, а зубы его белы. Говорили, он в подземельях слободы, прозванной Неволею,[82] питается человечиной, вот и жену свою прежнюю, черкешенку, загрыз до смерти. Однако у тех, кто вкушает убоину человечью, зубы всегда гнилые. А у царя – белые, что сахар. Значит, опять нечего страшиться, не съест он Марфеньку!

И она улыбнулась от радости.

В отличие от Евдокии, которая напоминала дикий маков цвет, эта Марфа более походила на белый колокольчик, сбрызнутый росой. Сходство усугублялось тем, что точеный, чуть вздернутый носишко покрылся испариной, словно росинками.

Иван Васильевич умилился: ну что за чудесная девчонка! Вот именно что девчонка – ее красота внушала не вожделение, а светлую радость. Эту Марфу хотелось не на ложе валить, а взять на руки, посадить на колени и шептать ей сказки в розовое ушко, столь крошечное, что легонькая жемчужная сережка для него и то тяжелой будет.

«Дочка! – насмешливо и грустно подумал Иван Васильевич. – Хочу такую дочку!»

Сколько ей? Лет пятнадцать, ну, шестнадцать? Сорокаоднолетнему государю она годилась не просто в дочки, но почти уже и во внучки. Мысль о собственной зрелости, не сказать – близкой старости, вдруг болезненно поразила его. Если б все три его дочери не умерли в младенчестве, они были бы даже старше этой красавицы, которую царь нынче намерен взять в жены. У них уже были бы свои дети!

«Что я с ней делать стану, с этой малявкой? – мелькнул порыв неприязни. – В куклы играть?»

Но она сама была куклой, дорогой игрушечкой, с которой ему нипочем не хотелось расставаться, совсем как малому дитяти.

«Ладно уж, разберусь потом, как время настанет, после венчания, – сказал себе Иван Васильевич. – Чай, не впервой, сладим дело как-нибудь. А пока познакомимся поближе, побеседуем…»

С восторгом думал о том, как они станут беседовать, сидя рядком, и он будет перебирать эти точеные пальчики с удивительно красивыми миндалевидными ноготками, касаться этих розовых ладошек, шептать нежные слова в эти кругленькие ушки и смотреть в ее удивительные голубые глаза. Незабудка! Белая голубка! Светик ясный!