Гарем Ивана Грозного - Елена Арсеньева

Видимо, не желая повторять его ошибок, дьяк Иван Михайлович Висковатый решил прихватить сразу с трех хозяев: поляков, шведов и крымчаков. Но, по слухам, запросил слишком много, просто-таки непомерно: сведения, передаваемые им, якобы столько не стоили, вот его и сдали те ли, другие ли, третьи ли хозяева, высосав из него все и не пожелав расплачиваться…

Фуников же Курцев издавна лелеял скрытую неприязнь к царю Иоанну. Бомелий сам не застал сего события, но всем было известно, что казначей нипочем не желал присягать Иванову сыну Дмитрию, спал и видел на престоле князя Владимира Андреевича. Вот и довели его те сны до самого края! Еще удивительно, что вспыльчивый государь столь долго терпел Фуникова, не подвергал ни малейшей опале, даже не лишил его почетной и весьма хлебной должности. Но старый лис умел, умел-таки казаться незаменимым. А теперь, на следствии, обнаружилось, что он изрядно пощипал государеву казну. И переметнуться вместе с Висковатым в Литву задумал не потому, что ему что-то не нравилось в отечестве, что считал царя слишком уж жестоким и своенравным: других царей ни Русь, ни какая другая страна просто не знали, ну в самом-то деле, глупо требовать от Ивана того, чего не было и быть не могло в мире, в коем он жил: милосердия и совестливости! Фуников хотел смыться от неминуемой кары… не успел, на беду свою. Кстати, казну государеву ведал он не один, а вместе с тем же печатником Иваном Михайловичем. Эх, эх, неволей задумаешься, на чем честь знаменитого дипломата зиждилась!

Что же до жестокости казней… Да, царь сполна выместил на своих близких сотоварищах все разочарование и боль, которые испытал по их вине. Висковатого, раздев донага, привязали к кресту, и все присутствовавшие на площади дворяне и приказные были его палачами, отрезая от его тела кусок живой плоти. Начал сие дело, конечно, Малюта, а завершил опричный подьячий Иван Реутов. Именно его удар был тем, от которого Висковатый умер, – и Малюта тотчас обвинил Реутова в жалости к преступнику. Реутова спасло от неминуемой казни только то, что он сам помер со страху.

Никиту Афанасьевича Фуникова обливали попеременно кипящей и ледяной водой, вся кожа с него с живого слезла, но, на его счастье, он недолго живой был… С другими изменниками обошлись не в пример милосерднее, но ведь они были обычными пособниками главных виновников: им просто рубили головы. Некоего Харитона Белоулина, богатыря, обладавшего непомерной силищей, никак не могли побороть и повалить на плаху. Когда же его все-таки казнили, труп вдруг поднялся на ноги, и палач никак не мог сбить с ног обезглавленное тело.

Народ и сам затрепетал – небось затрепещешь тут! Даже Бомелий, хотя и знал, что никакое чудо природы или Божий гнев тут ни при чем, обезглавленная курица порою вскакивает и мечется, повинуясь последним сокращениям еще живущих мышц, – даже Бомелий содрогнулся при виде этой страшной картины…

Содрогнулся и теперь – от воспоминания. И вдруг заметил, что царь, доселе стоявший со склоненной головой, погруженный в мрачную задумчивость, тоже резко вздрогнул. Уж не вспомнил ли и он тот июльский день?

Он и в самом деле вздрогнул – вдруг послышался отчаянный девичий крик. Оглянулся всполошенно – нет, кругом гробовая, воистину гробовая тишина последнего прощания. Но бессвязный, нечленораздельный вопль продолжал звучать в ушах.

Что это? Может быть, Марфина светлая душенька, которая еще сорок дней после смерти продолжает витать поблизости, прощается со своим несчастным телом, которое через малое время будет опущено в могилу? И слышит этот крик только он, потому что душа его удивительно близка была с душою Марфы, только с Анастасией ощущал он прежде такую особенную неразрывность, чаял, нашел наконец вторую Анастасию в Марфе, но нет – утратил так скоро… Да что же это деется на белом свете, почему так немилостива стала к нему судьба, почему бьет вдребезги его мечты – раз за разом, раз за разом?!

Сначала Анастасия. Потом Юлиания. Теперь вот эта девочка…

Тогда, с Юлианией, дознаться до правды было очень трудно. А найти погубителя Марфы будет проще. Главное – не дать Малюте, который тоже вне себя от горя и злобы, сразу начать жечь и кромсать направо и налево, выбивая из людей признания в том, чего они не затевали и даже не замышляли чего. Сначала надо подумать, подумать хорошенько… Марфу извел тот, кому ее возвышение было хуже лютой смерти. Первыми полезли в голову родственники отставленных на смотринах девиц, особенно Булат Арцыбашев. Вдруг это ему вздумалось искать убылой сестриной чести, отомстив счастливой сопернице Зиновии? Арцыбашева Малюта первого и прижал к ногтю, чуть стало ясно, что дела Марфины идут к концу. Запытал, само собой разумеется, до смерти, а толку – чуть.

Потом государь от сына Ивана узнал, что жизнь его с Евдокией Сабуровой не заладилась с первого дня, что участь царевны ее никак не устраивала. Она страстно желала быть царицею, ненавидела Марфу, жаждала отомстить ей, что перешла дорогу к престолу. Не стесняясь говорила об этом направо и налево, даже молодому мужу. Вот дурища, а? Станет, ведь станет она непременно царицею, надо только подождать, пока Иван на престол взойдет!

Хотя нет, никем она уже не станет. Через месяц после свадьбы надоевшая всем хуже горькой редьки Евдокия отправилась в монастырь, по дорожке, проторенной ее родственницей Соломонией. Сын Иван был просто счастлив избавиться от нее и предполагал вскоре устроить другие смотрины. Малюта не упустил случая поискать лиходеев и среди ее родни, но Сабуровы даже на пороге смерти клялись и божились, что ни сном ни духом не повинны в гибели царской невесты.

Но только сейчас, на отпевании Марфы, Ивану Васильевичу вдруг пришло в голову, что убийство могло быть местью не ей, невинной страдалице, а ему самому!

За что?

М-да… Тот еще вопрос. Уж кто спрашивал бы!

Нет, все-таки – за что именно? Поймешь это – и откроешь, кто совершил злодеяние.

Надо думать, думать, соображать, искать поскорее, ведь не знать ему покоя, пока не выяснится, кто был на сей раз орудием судьбы, кто извел белую голубку. Воистину – налетел злодей коршуном, оставил от птички одни только перышки.

Эта картина – огромная хищная птица бьет загнутым клювом малую птаху – вдруг настолько ясно вырисовалась в воображении, что Иван Васильевич невольно вскинул голову и поглядел под купол, куда возносились тихие прощальные песнопения, словно клубы ладана. Нет там никаких птиц, конечно…

Опуская глаза, невольно покосился на скорбный профиль бывшего шурина, стоявшего неподалеку, в который раз отметив его сходство с хищной птицей – ловчим соколом. Раньше в покоях Кученей хранилось чучело ее любимого белого кречета, так всякий раз, видя его, Иван Васильевич не мог удержаться и не сказать: «Нос точь-в-точь как у Салтанкула!» После смерти сестры Салтанкул забрал кречета себе – на память…