Самодержец пустыни - Леонид Юзефович

Расчеты Казагранди строились на том, что после первых успехов будет “колоссальный приток” восставших крестьян и перебежчиков. Как человек, хорошо знающий обстановку по ту сторону границы, он заверил Унгерна, что переход красноармейцев на его сторону – “пустяк”. Впрочем, сам барон, подобно многим в те месяцы, разделял эти иллюзии. По его собственным словам, он был убежден, что Забайкалье – “это как пороховой погреб”, нужна только искра. В ходу был и другой образ: считалось, что на советской территории Азиатская дивизия притянет к себе массу повстанцев и будет расти, “как снежный ком, катящийся по рыхлому зимнему полю”.

В итоге Унгерн принял план Казагранди. Наутро он выехал обратно в Ургу, а бригада Резухина вскоре начала движение на север.

Великий князь или “Князь великий”?

“Люди стали корыстны, наглы, лживы, утратили веру и потеряли истину, и не стало царей, а вместе с ними на стало и счастья”, – писал Унгерн баргутскому князю Цэндэ-гуну в мае 1921 года. Как многие подобные места в его посланиях, сентенция ритмизована в стиле псевдосвященных текстов эпохи декаданса и напоминает проповеди Заратустры у Ницше, которого Унгерн наверняка читал. Такого рода рассуждения – не редкость в его письмах, но обычный для него пассаж завершается неожиданно: “И даже люди, ищущие смерти, не могут найти ее”.

Кажется, это признание, столь не похожее на предыдущие клише, вырвалось непроизвольно – как знак глубоко личного переживания. Смысл фразы очевиден и заставляет подозревать автора в сознании обреченности своего дела, в стремлении к смерти как единственному спасению от ужаса жизни, принявшей противоестественные формы, но все принимает совсем иной вид, если вспомнить, что это скрытая цитата из “Откровения Иоанна Богослова”: “В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них” (Откр., IX, 6).

То, что Цэндэ-гун не читал Библии, Унгерну не важно. Он пользуется привычной системой образов, не задумываясь, как их воспримет адресат. Его эсхатологические настроения были ненаигранными и органичными, современность казалась ему прологом вселенской битвы между темными и светлыми силами, после чего человечество узрит “новую землю и новое небо”. Ключевые слова “Интернационала” о “последнем и решительном бое” давали основания полагать, что большевики тоже рассматривают происходящее как постепенно разворачивающийся Армагеддон.

По замечанию Волкова, Унгерн намеревался “доказать на основании Священного Писания близкий конец мира или тождество большевизма с Антихристом”. Аналогичные попытки предпринимались в те годы многими, но ему хотелось найти в Библии еще и подтверждение своих идей о скором столкновении Востока и Запада, белой и желтой рас. Для решения этой задачи требовалась подтасовка фактов или параноическая одержимость, когда доминантная идея настолько сильна и так прочно сцементирована с жизнью ее создателя, что вбирает в себя самый разнородный материал.

“В буддийских и христианских книгах, – говорил он Оссендовскому, – предсказывается время, когда вспыхнет война между добрыми и злыми духами”. Похоже, именно так и было сказано; Унгерн писал генералу Чжан Кунъю, что революционеры всех наций “есть не что иное, как нечистые духи в человеческом образе”. Борьба с гаминами и русскими большевиками, которых он считал разными проявлениями одной и той же сущности, была для него частным случаем вечного сражения между “плюсами и минусами”, как он выразился однажды на допросе. Дословно и в кавычках приведя это выражение, протоколист сопроводил его пометой: “Точное значение терминов “плюс” и “минус” Унгерн не объяснил, придавая им религиозно-мистическо-политическое значение”.

Уже не на допросе, а на судебном заседании в Новониколаевске его спросили: “Скажите, каково ваше отношение к коммунизму?” Непонятно, с какой целью был задан вопрос и на что рассчитывал спрашивающий, но услышал он явно не то, что хотел услышать. “По моему мнению, – ответил Унгерн, – Интернационал возник в Вавилоне три тысячи лет назад”.

Ответ серьезен, ирония ему вообще была чужда. Конечно, он имел в виду строительство Вавилонской башни, но и не только, ведь Вавилон – “мать всякого блуда и всех ужасов на земле”, родина апокалиптической “вавилонской блудницы”; там появился Интернационал, и в точности на такую же временную дистанцию в “три тысячи лет” Унгерн относил в прошлое возникновение “желтой культуры”, которая, по его словам, с тех пор “сохраняется в неприкосновенности”. Не существенно, откуда взялась именно эта цифра. Суть в том, что две полярные силы были сотворены одновременно, и ныне их трехтысячелетнее тайное противостояние вышло на поверхность жизни.

Рассказав, как желтая раса двинется на белую, как “будет бой и желтая осилит”, Унгерн заключил: “Потом будет Михаил”. Кажется, речь идет о великом князе Михаиле Александровиче Романове; так и отнеслись к словам барона те, кто его допрашивал в плену. Они знали, что на знамени Азиатской дивизии присутствовал недвусмысленный вензель: буква “М” с вплетенной в нее римской цифрой “II”, то есть Михаил II[164]. Да и в последнем письменном приказе Унгерна говорилось: “В народе мы видим разочарование, недоверие к людям. Ему нужны имена, имена всем известные, дорогие и чтимые. Такое имя одно – законный хозяин Земли Русской Император Всероссийский Михаил Александрович, видевший шатанье народное и словами своего Высочайшего Манифеста мудро воздержавшийся от осуществления своих державных прав до времени опамятования и выздоровления народа русского”.

В начале 1918 года великий князь Михаил Александрович Романов, младший брат Николая II, после революции взявший фамилию жены и ставший “гражданином Брасовым”, был выслан из Петрограда на Урал, в Пермь. Там спустя три месяца его ночью вывезли из гостиницы за город, убили, тело облили керосином и сожгли, но официально было объявлено, что он совершил побег. Инспирировались публиковавшиеся в советских газетах сообщения вроде того, что великого князя видели в Мурманске, откуда он отплыл в Лондон на британском военном корабле. В его чудесное спасение охотно поверили, версию о побеге мало кто подвергал сомнению. Те, кто покрывал убийц, могли быть довольны, однако их подстерегал неприятный сюрприз. Они учли все, кроме иррациональности народного сознания, и не предвидели, что ими же порожденный призрак, выйдя из-под контроля, начнет многолетние скитания по России, Европе и Азии.

Как всегда в смутные времена, когда правит бал архаика и вступают в силу законы давно минувших эпох, в годы Гражданской войны старинное русское самозванчество стало массовым явлением. Чудом спасшиеся “дети” государя обнаруживались то в Перми, то в Берлине, то в Омске и Забайкалье. Все они рано или поздно подвергались разоблачению, но Михаил Александрович так ни разу и не появился во плоти, что делало его совершенно неуязвимым. В том, что он жив и где-то скрывается, в белой Сибири были уверены чуть ли не все – от простых казаков до генерала Сахарова, от городских обывателей до министров Омского правительства, на банкетах поднимавших тосты за его здоровье. Михаил Александрович стал чем-то вроде национального мессии, чье возвращение из небытия будет предвестьем восстановления прежнего миропорядка. Лишь после разгрома Колчака вера в него начала слабеть, и фельетонист читинской газеты уже мог позволить себе поиронизировать на эту тему. Герой фельетона сидит дома, вдруг вбегает взволнованная квартирная хозяйка и кричит с порога: “Идите скорей на базар, вся первая необходимость в цене упала. Должно, Михаил Александрович близко!”