Эта гиблая жизнь - Коллектив Авторов

Ильин уже стоял рядом, он даже ощутил сложный застоявшийся лекарственный запах, которым дохнуло на него из нутра «скорой помощи». На серо-голубом казённом одеяле, которое закрывало Шурочку, нищенски смотрелись поперечные синие полосы... У Ильина стискивало горло, и в глазах от слёз переламывались предметы. Санитар вежливо, но решительно отодвинул его в сторону, потому что он мешал закрыть дверь. Ильин послушно отодвинулся, наступив при этом кому-то на ногу, оглянувшись, извинился, вытер слёзы и увидел устремлённый на него из-за плеча Дарьи Домовес взгляд Клеопатры. Он шагнул к ней решительно, замешкавшуюся на его пути Дашку просто оттолкнул.

– Тусенька, ей-Богу, я ничего не знал... Я, конечно, виноват, но... ей-Богу... – бормотал он бессвязно, схватив дочь за обе руки и прижимая к губам её запястья.

– Да, мама сказала, что вы ни при чём... – услыхал он её лепет. Она не отнимала рук и глядела на него совсем беспомощно, как маленькая девочка. – Вам хоть жалко её?... Вы хоть будете её вспоминать?...

– Господи, Туся! Да я о маме никогда не забывал!..

И в этот момент опять его знакомо-грубо схватили за локоть.

– Уходите отсюда, и чтобы я вас здесь больше не видел, – услышал Ильин отрывисто сказанную фразу. В глазах Джамала, когда Ильин оборотился на него, стояла чёрная вода.

Ильин вырвался яростно и с свирепой энергией сцапал бандита за лацканы кожаного пальто.

– Ты, уголовная псина! – завизжал он срывающимся фальцетом в ненавистное, страшно перекосившееся мутно-смуглое лицо. – Если ты ещё раз... посмеешь приблизиться к моей дочери... я тебя уничтожу, гадина! Ты что о себе возомнил, паскуда?! Ты кто такой здесь?!

Парамон, возникший неизвестно откуда, отпихнул Ильина.

– Спокойно, Джамал, это мой человек, – тихо и веско проговорил он, глядя Джамалу в глаза.

– Он ответит за свои слова, Парамон! – заверещал Джамал, скаля зубы и горбясь по-волчьи.

– Я отвечу за его слова, – ещё ниже присадив голос, произнёс Парамон. – Это – мой человек... А ты ответишь за свои дела. Отойдём, не будем мешать людям, у них горе.

Ильина трясло. За спиной Парамона маячили спокойные, внимательно глядящие Парамоновы пацаны из «фольксвагена»... Ильин оглянулся. Клеопатра и Дарья Домовес разговаривали с одним из санитаров – наверное, бригадиром: он показывал им какую-то бумагу и что-то объяснял, водя по ней пальцем. Клеопатра плакала, часто и мелко кивала головой. На Ильина из толпы полядьшали. Да, сценку-то он пред ними разыграл ту ещё... Нина Саввишна и её плюгавчик отвернулись, пьяный долдон мазнул по нему надменным взглядом; здесь же топталась и тётка-вахтёрша из театра, уже здорово выпившая; и режиссёр Маркин в бейсболке, вещавший днём о человеке без судьбы... И даже хищная старушонка из гардероба, которой он вчера двадцатку дал за сапоги сонечкины... Нуда, театр же – вот он, через дорогу: узнали, прибежали, кто был...

«Скорая» уехала и увезла Шурочку. Ильин безмысленно смотрел на её стремительно убегающие красные огни. Кто-то осторожно коснулся его рукава. Он нервно дёрнулся, но это оказалась Клеопатра. Она так и оставила руку на его руке.

– Вы приедете на похороны? – спросила она, глядя на него заплаканными глазами.

– Да...

– Эти... – не издевались над вами? Не покалечили?

– Нет...

Она повернулась и ушла.

Возле «девятки» Ильина ожидал один из пацанов, некто Диня – Дмитрий, – чаще других появлявшийся в офисе Ильина, симпатичный парень с круглым деревенским лицом, пока ещё мало похожий на бандита.

– Александр Витальевич приказал вас доставить домой, – сообщил он.

Ильин хотел было отказаться, но передумал: вправду, руки вон как трясутся... Он перекинул ключи через крышу машины Дине. Ни Парамонова джипа, ни Джамала, ни «фольксвагена» уже не было. Толпа потихоньку растекалась. Пьяная тётка-вахтёрша, качаясь, плелась чрез улицу к театру... Всё, занавес, занавес, занавес...

Шурочка, милая...

В машине Ильин бросил шапку на заднее сиденье, и она от неловкого броска упала на пол. Он принялся шарить рукой сзади по полу и наткнулся на авоську с давно купленными книгами, которые он всякий день забывал забрать из машины. Это был словно привет из далёкой тёплой и родной страны. Он перетащил авоську на колени. Ну-ка, что здесь? Фихте, Боже мой, Фихте! «Ясное как солнце учение...», «О назначении учёного...» Уважаемый герр Иоганн Готлиб Фихте, назначение учёного в России – обслуживать бандитов! И я, кандидат меднаук Ильин – человек Парамона, и ничего больше...

Закрыть фирму, подумал Ильин и покосился на Диню, словно тот мог прочесть его крамольные мысли. Парамон, конечно, взбеленится... Да нет, без Парамона сейчас не обойтись, Клеопатру надо вытаскивать : у Джамала заберут всё, и её магазины тоже, она останется без средств... Что ж, займётся философией, а он будет её издавать...

У подъезда своего дома Ильин, держа в двух руках порвавшуюся авоську с книгами, смотрел, как Диня загонял его машину в распахнутый зев ракушки. Сделав всё, Диня отдал ключи, вежливо попрощался и ушёл. В другой ситуации Диня столь же послушно отвезёт меня на дачу Фомы, подумал Ильин, глядя ему вслед. Может быть, и японской горелкой поиграет перед физиономией...

Он посмотрел наверх, на окна своего дома. На кухне и в комнате Зинули света не было, а в гостиной горела лампа в торшере. Сонечка сидит перед телевизором и ждёт его, не ложится...

Шурочка, любовь моя, прощай, прощай...

И в этот момент вдруг вспомнилось, пронзило: они с Шурочкой поздно вечером возвращались откуда-то, из кино, наверное, и она заговорила о ребёнке, что-то вроде «а вдруг?!», и он, кажется, рассмеялся, отмахнулся... словом, отшутился... что-то такое было, да... Наверное, разговор сам собой рассеялся, и Шурочка заговорила о другом... Было это или не было? А через несколько дней она заторопилась внезапно, лихорадочно, в Москву...

Было это или не было? Значит, всё-таки было? Или он сейчас, когда столько лет прошло, подгоняет воспоминания, чтобы своей виной себя же казнить всю жизнь теперь?

Он вошёл домой без звонка, стараясь открыть дверь беззвучно. Зинуля уже спала. Сонечка, запеленутая в белую оренбургскую шаль, встретила его в дверях гостиной с чашкой горячего молока в руке. За её спиною мерцал телевизор... Взгляд Ильина от порога упал на старенькие сонечкины сапоги возле обувной полки.

– Господи, что случилось, Ким? – испуганно прошептала поражённая его изгвазданным ватерпруфом жена.

– Ничего, – ответил Ильин. – Пришлось за город ехать по делам, и машина сломалась. Глушитель отвалился, представляешь? Вот и ползал весь вечер под ней... Сонюшка, слушай: завтра деньги придут, я тебе звоню, и мы едем на Полежаевскую и покупаем тебе новые зимние сапоги. Хорошо?

Олег Назаров

Назаров Олег Вадимович родился в 1953 году в г. Шуе Ивановской области. Окончил Ленинградскую лесотехническую академию. Работал в лесных хозяйствах в Ивановской области, в Карелии, в Приангарье, пройдя путь от мастера леса до директора лесхоза... Ныне – корреспондент районной газеты «Шуйские известия».

Печатался в «Рыболовном альманахе» в 2002, 2003 годах, с 2000 года – постоянный автор журнала «Охотник».

Золото Михайловского порога (рассказ)

Эту подлинную историю рассказал мне однажды старый рыбак и охотник, человек многому научивший меня – Василий Хирсантьевич Кузнецов... Так случилось, что несмотря на громадную разницу в возрасте мы по настоящему подружились. Много раз встречали мы рассветы у рыбацкого костра на берегу стремительного красавца Каа-Хема. Когда однажды поведал он мне свою невероятную и жутковатую тайну, то попросил об одном – сохранить ее, пока он жив. Не буду скрывать, показалась мне тогда просьба деда Василия обычной стариковской боязливостью – как бы чего не вышло... Но слово данное ему, я сдержал. Прошло без малого три десятка лет, давно нет в живых деда Василия, да и лосевую суму с золотом давно растерло и разорвало о камни в бешеных Каа-Хемских порогах. Теперь я могу говорить об этом.

В поселке дед Василий появлялся редко. Летом он сторожил плоты, километрах в трех от Даниловки, и если была какая-то нужда, в магазин или еще зачем, он наведывался в эту деревушку, а с наступлением зимы уезжал на заимку, где и жил до самой весны. И хотя разменял дед восьмой десяток, но на здоровье не жаловался, по врачам не хаживал, а пушнины сдавал столько, что молодые мужики только завистливо вздыхали да чесали затылки. Были и такие, кто пытался выследить «путик» деда, но следы его уводили в такую глухомань, что идти за ним в одиночку не отваживались, желающих встретиться на узкой таежной тропе со «старым варначиной» не находилось. Жил дед одиноко, ни с кем не общаясь, а если кто и заговаривал с ним, то отвечал неохотно, низким хриплым голосом, глядя куда-то мимо собеседника.

Местные старожилы помнили, как появился он однажды в поселке, заросший до самых глаз рыжей бородищей, вывалил в скупке из заплечного мешка большущий ворох шкурок, среди которых немало был и лис-«крестовок», и соболишек. Однако, не загулял, как все охотники. Несколько дней степенно прохаживался по улице, что-то присматривая, а потом, не торгуясь, не скупясь, купил домик на самом берегу Каа-Хема, у молодой вдовы Митюхи Краснова, утонувшего из-за напарника прошедшей осенью. Молодуха на следующий же день уехала к родителям в Зубовку, а Василий подправил покосившийся, местами упавший забор, починил протекавшую крышу, а потом навесил на дверь тяжелый амбарный замок, да и исчез почти до Сретенья... Разное судачили о нем жадные до слухов поселковые бабы, да и мужики, собравшись за поллитрой, тоже болтали кто во что горазд. Кто говорил, что дед, дескать, душегуб беглый, от властей в тайге прячущийся, другие утверждали азартно, настырно, что видели, как крестился дед двуперсто, стало быть, старовер какого-то неведомого отшельнического толка. Слухи о его преступном прошлом разом опроверг участковый, а на старовера Василий, день и ночь смолящий крепчайший самосад, и вовсе не походил. Постепенно слухи улеглись, затихли, и деда оставили в покое...