Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин

Двухэтажная деревянная постройка, пахнущая сосной и камфорой. Большие комнаты с несколькими лежанками и гамаками. Рядом еще несколько домиков, террасы, беседки, копия дозорной башни былых времен, загон для птицы, огород. Прекрасные виды на горы и ущелье. Внизу шумит ручей.

Тайя считают себя воинственными и гордыми. Двести раз восставали против японцев. Есть у них свой свод законов, называется «гага». Расспросил о нем хозяйку, все как у других горцев: мужчины должны воевать, женщины занимаются семьей и имеют в ней полную власть.

В зале на втором этаже – выставка работ местных любителей резьбы по дереву. Барельефы и скульптуры, изображающие аборигенов. У тайя не было иконографической традиции. Портреты созданы по фотографиям. Некоторые искусно и трогательно передают эпическое начало в личности, как и положено архаике в искусстве. Наверное, так и создается традиция.

На следующее утро спускаемся с гор и погружаемся в великий азиатский хаос. По азиатским понятиям, в человеческой жизни, как в самой природе и даже в бою (см. «Сунь-цзы»), все должно быть «путано-перепутано», «смешано-перемешано». И, добавлю от себя по-русски, всего должно быть «видимо-невидимо». Город – кишащая толпа и нагромождение хрупких построек: образ эфемерности. Местные храмы – беспорядочное скопление молельных мест, огромных деревьев и валунов, беседок, протоков, прудов с карпами и черепахами… Отчего-то вспомнилась сценка из международной конференции начала 90-х годов, когда иностранцы рванули в Россию, не подозревая о русском бедламе; в зале для регистрации участников среди всеобщей неразберихи красный от жары немец сердито кричит в пустоту: «Keine Organization!» Никакой организации! Верующие с курительными палочками перебегают между павильонами и кланяются кто куда, каждый по-своему. Самое интересное, что они сами плохо представляют – если вообще представляют, – кому поклоняются. Ведь в этом царстве свободного про-ис-течения жизни культы возникают спонтанно, как бы случайно, и их нельзя, да и невозможно «знать». Ритуал в Азии самодостаточен, и притом именно тем, что не дает определений реальности, а только учит понимать, что «в горе нет горы, в водах нет вод…». Здесь главный критерий – практическая польза, и при выборе объекта для поклонения руководствуются кто чем: семейной традицией, личным опытом, народной молвой и проч. Состав богов зыбок и переменчив, ибо отражает пестроту обслуживаемого ими общества. К алтарям общепризнанных богов то и дело прилепляются культы откровенно светского, даже административного характера, например божественного правителя города и каких-то «людей долга», каковыми были члены местной элиты, помогавшие властям. Кстати, кушать эти люди долга хотят каждый день: подношения им положено менять ежедневно. И сами подношения – тоже частенько продукт творчества масс. В храме Бэйпу на одном алтаре стояли импровизированные головы «людей долга» из апельсинов.

Если нельзя определить точно, что существует, а что нет, то в конечном счете неважно, внимает ли тебе божество и есть ли оно вообще. Главное – искренность сердца, в которой, впрочем, нет ничего субъективного. Речь идет, по сути, о безупречной выверенности действия. Подлинность действия как раз и делает человека человеком, а попутно творит чудеса. И – keine organization!

Между тем перед многими храмами на Тайване стоит большая курильница, посвященная «Небесному господину». Этот бог не имеет ни образа, ни имени, ни предания. Жертвенный столик ему ставят на стулья – чтобы было выше – и подносят ему мясо крупных животных: буйвола, свиньи, барана. В Китае ему раньше поклонялись в девятый – высшее натуральное число – день нового года. На Тайване сейчас Небесному господину поклоняются постоянно и повсеместно. Должен же кто-то служить противовесом безразмерному народному пантеону – и такой же безразмерный!

Изображения в храмах теперь сплошь светские и нравоучительные. Обычно справа от входа есть картинка, которая учит семейным добродетелям, например популярный сюжет о монахе Муляне, вызволившем из ада свою матушку. Слева – картинка про средневекового полководца Юэ Фэя, который, как в повести Кафки, велел выписать ему на спине приказ исполнить долг перед родиной: отвоевать северные земли, захваченные варварами. Сюжет, несомненно, благонравный и во времена гоминдановской диктатуры украшавший многие государственные учреждения, но в наши дни как-то утративший актуальность, а для патриотических сынов Тайваня и вовсе сомнительный. Как если бы польские националисты призывали брать пример с Ивана Сусанина. Но не это главное. Главное – то, что храмы являются очень действенной школой семейного и патриотического воспитания. Пожалуй, никакой специальной агитации и не требуется.

Под конец г-н Пэн показал нам во всех подробностях свое семейное сокровище – храм рода Пэн. Храм двухэтажный, в главном зале – статуя основоположника рода, по обе стороны от нее стоят ярусами таблички с официальными именами членов рода, и среди них уже есть табличка нашего гида. На стенах – все та же наглядная агитация за любовь к родственникам и кафкианский сюжет о спине Юэ Фэя. Крупными иероглифами выписаны конфуцианские добродетели. Среди них не вижу главной – «человечности» (жэнь). Спрашиваю Пэна, почему не помянута высшая норма жизни. «Слишком отвлеченное понятие. Народ не поймет. Ему бы чего-нибудь попроще и нагляднее», – отвечает вождь местных масс.

Народ не поймет? И не надо. Главная коллизия или, говоря ученым языком, метапроблема восточной жизни – это нераздельность помраченности и просветленности, истины и заблуждения в стихии спонтанных превращений естества. Вот и в канцелярии храма Пэнов на столе лежит длинная лиана, которой буквально несколькими черточками и точками придан облик змеи. Принять лиану за змею могут, наверное, многие живые существа, но вот увидеть змею в лиане, да еще получить удовольствие от пережитой метаморфозы способен только человек, и эту способность воспринимали в Китае так серьезно, что она даже не была поводом для шуток. В памяти встает образ «Чаншаньской змеи» (см. опять «Сунь-цзы»), которая, если ударить ее по хвосту, бьет головой, если ударить ее по голове, бьет хвостом, а если ударить ее посередине, бьет одновременно головой и хвостом[14]. Чаншаньская змея – вроде бы миф, легенда, но что фантастического в ее повадках? Только в Азии человек познает себя, додумывая, восполняя природные свойства вещей и зверей. Только там он достигает мудрости, раскрывая в себе небесное начало и сам раскрываясь ему. Раскрыться раскрытости мира – вот настоящий прообраз «искренности сердца». Призвание человека – раскрываться раскрытию, оставлять оставление, уступать уступлению, забывать забвение…

«Лошадь сама себе лошадь» (Чэнь Сяньчжан, XV в.).

«Сосна знает, как быть сосной…» (Басё, XVII в.).

Азиатский человек живет мировым сопряжением человечности, плавает в волнах этого небесного поля силы и дышит его эфиром каждое мгновение, даже не догадываясь о его существовании и, в сущности, не имея необходимости знать о нем.

Эксперимент