Особое мнение - Филип Киндред Дик

нужно держаться. Это, друзья, и есть ключ – ключ к изобильной, полнокровной жизни.

Сделав многозначительную паузу, Янси кивнул за окно, в сторону лужайки и цветника.

– Я, сами знаете, был…

Фраза оборвалась на полуслове. Изображение замерло, под потолком вспыхнуло множество ламп, янсмены ожили, забормотали.

– Прекрасно, – сказал один из смотревших. – По крайней мере, до этого места все замечательно. Но остальное, остальное-то где?

– Опять Сиплинг тянет, – отозвался другой. – До сих пор свой кусок не выдал. Что с этим типом такое, черт побери?

Бабсон, гневно нахмурившись, огляделся вокруг.

– Прошу извинить, – сказал он Тавернеру, – но я вынужден вас оставить. Технические неувязки… Гуляйте, смотрите здесь что пожелаете, если времени не жаль. Литературой поинтересуйтесь, архивами… словом, не стесняйтесь.

– Благодарю, – неуверенно ответил тот.

Происходящее изрядно сбивало с толку. Все выглядело совершенно безобидно, буднично до предела… и в то же время что-то тут было в корне не так.

Охваченный подозрениями, Тавернер отправился рыскать по этажу.

Вскоре ему сделалось очевидно: Джон Янси способен многозначительно разглагольствовать о любой из мыслимых сторон жизни. Мнение у Янси имелось обо всем на свете – хоть о современном искусстве, хоть о чесноке в блюдах, хоть о хмельных напитках, хоть о мясоедении, хоть о социализме, хоть о войне, хоть об образовании, хоть о женских платьях с глубокими декольте, хоть о величине налогов, хоть об атеизме, хоть о разводах, хоть о патриотических чувствах – ни одна мелочь, ни один нюанс не забыт.

Интересно, найдется ли хоть какая-то тема, насчет которой Янси еще не высказывался?

Тавернер окинул взглядом бесконечные полки с пленками вдоль стен очередного кабинета. Миллиарды футов ленты… и все это – речи Янси? Да в силах ли один человек составить связное мнение обо всем во вселенной без исключения?

Наугад сдернув с полки катушку, Тавернер обнаружил, что слушает наставление о правилах поведения за столом.

– Понимаете, – тоненьким, жестяным голоском заговорил миниатюрный Янси, – заметил я давеча, за ужином, как внучонок мой, Ральф, бифштекс режет…

На фоне его добродушной, хитроватой улыбки, адресованной зрителю, мелькнуло изображение шестилетнего мальчика, угрюмо пилящего столовым ножом ломоть мяса.

– Заметил и думаю: вон как Ральф над бифштексом трудится, а проку-то никакого! И тут меня осенило…

Тавернер, выключив считыватель, вернул пленку на место, в гнездо. Значит, у Янси имеется определенное, недвусмысленное мнение по любому вопросу… но действительно ли его мнения так уж недвусмысленны?

В голове, набирая силу, зашевелились странные подозрения. Допустим, по некоторым вопросам – да. Во всем, что касается мелочей, у Янси вполне могут найтись однозначные взгляды, определенные максимы, почерпнутые из богатейших запасов мирового фольклора. Однако сложные философские, политические проблемы – дело совсем другое. Здесь одними трюизмами не обойтись.

Выдернув одну из пленок с полки под табличкой «Война», Тавернер запустил просмотр с середины.

– …я, друзья, против войны! – гневно изрек Янси. – Уж я-то ее знаю насквозь: сам воевал!

За этим последовала череда батальных сцен, кадров из хроники Марсианско-Юпитерианской войны, во время коей Янси и отличился немалым мужеством, заботой о товарищах, ненавистью к врагу – одним словом, полным спектром надлежащих чувств и достоинств.

– Однако, – решительно продолжил он, – по-моему, планета должна быть сильной. Смирение и кротость – тоже, знаете ли, не дело… слабость провоцирует нападение, вскармливает агрессию. Оставаясь слабыми, мы разжигаем войну. Нет уж, друзья, нам нужно, как говорится, препоясать чресла и встать на защиту всего, что любишь! Да, я против бесцельных войн, но много раз уже говорил и снова скажу: увиливать от справедливой войны, уклоняться от священного долга недостойно мужчины! Конечно, война – штука страшная, но порой все мы должны…

Сунув пленку на место, Тавернер призадумался. Что этот Янси, провалиться ему, собственно, говорил? Каковы его взгляды на войну? Катушек с пленками на полке, отведенной под военную тему, хранилось не меньше сотни: когда речь заходила о чем-либо грандиозном, жизненно важном, вроде Войны, Планеты, Господа или Налогов, Янси за словом в карман не лез… но что именно он сейчас сказал?

Спина Тавернера покрылась гусиной кожей. В конкретных, простых вопросах воззрения Янси не вызывали ни малейших сомнений: собаки лучше, чем кошки; грейпфруты слишком кислы без ложечки сахара; вставать рано поутру хорошо, выпивать лишку плохо… а вот в рассуждениях о серьезных, фундаментальных вопросах определенности никакой. Пустота. Вакуум, прикрытый сверху громкими словами. Соглашаясь с Янси по поводу Войны, Налогов, Господа и Планеты, зрители соглашались, по сути, ни с чем… или, вернее, со всем, чем угодно.

Мнения касательно важных вопросов они не имели вообще, но при том свято верили, что имеют.

В лихорадочной спешке Тавернер просматривал пленку за пленкой, записи, посвященные всевозможным фундаментальным проблемам, и всюду натыкался на одно и то же. Утверждая что-либо, Янси тут же шел на попятный, умело сводил утверждение на нет, однако у зрителя создавалась безукоризненная иллюзия роскошного, весьма содержательного пиршества духа и интеллекта. Вдобавок сработано все это было на редкость профессионально: случайно всех концов так гладко не свяжешь.

Одним словом, Джон Эдвард Янси являл собой апогей безобидной, беззубой банальности. Проклятье, в подобную безобидность просто не верилось!

Взмокнув от пота, Тавернер вышел из главного хранилища и направился к дальним рабочим помещениям, переполненным янсменами, трудящимися за конторками и монтажными столиками не покладая рук. Работа кипела вовсю, однако на каждом лице отражалось лишь смиренное добродушие, граничащее со скукой. Узнаваемое обыденное дружелюбие, «визитная карточка» самого Янси.

Безобидное… но насколько же демоническое при всей своей безобидности! И, что самое страшное, он, Тавернер, ни черта тут поделать не мог. Если людям нравится слушать Джона Эдварда Янси, хочется жить по его образу и подобию, препятствовать им полиция Девплана не вправе.

Что же в этом преступного?

Немудрено, что Бабсон беззаботно предоставил ему, полицейскому, бродить здесь без присмотра. Немудрено, что местные власти впустили их без проблем. Ни тюрем для политзаключенных, ни принудительного труда, ни концентрационных лагерей на Каллисто не было… за полной ненадобностью таковых.

Пыточные камеры, лагеря смерти… Без них не обойтись лишь в случае, если народ не поддается увещеваниям, а тут увещевания действуют без сучка и задоринки. Полицейское государство, страх как опора власти и тому подобное идут в ход, когда тоталитарное государство начинает трещать по швам, не раньше. К тому же прежние тоталитарные общества не отличались завершенностью: проникнуть абсолютно во все сферы жизни властям еще ни разу не удавалось. Однако с тех пор пропагандистские технологии ушли далеко вперед, и – вот оно, первое действительно тоталитарное общество, зарождается на его, Тавернера, глазах, вполне безобидно, обыденно. Последним шагом – кошмарным и все же совершенно логичным – станет тот день, когда