Час волка на берегу Лаврентий Палыча - Игорь Боровиков

Как, вдруг, та встала на дыбы и сказала дословно следующее: "Ты себя назвал белым следопытом! Значит, мы идем по их маршруту. А у них были паспорта? А их в гостиницы пускали? Посему не пизди, и вперед! Они доехали до юга, и мы доедем". И я, устыженный, тотчас с ней согласился. Самое смешное, что Надька оказалась права. Мы действительно доехали до Анапы с остановками во всех запланированных городах и кроме Тулы нигде больше не имели неразрешимых проблем с гостиницами. Таким образом, уладив в каждом из городов, вопрос крыши над головой, выходили мы на улицу для решения другой проблемы, не менее важной.

Сразу начинали искать тусовку наших людей, тут же находили и направлялись прямо к ним. Видя, что приближается странная, совсем не сходная по возрасту, да еще по-московски одетая пара, наши люди всегда очень напрягались и встречали нас взглядами враждебно-озлобленными. Я же постоянно задавал один и тот же вопрос:

"Мужики, где здесь у вас поблизости можно бухало купить?" При этом выразительно щелкал себя указательным пальцем по горлу. От этих слов у наших людей глаза как бы прожекторами вспыхивали, излучая тепло и дружелюбие. Нам тут же начинали хором объяснять: Вот пойдешь по

Маркса, свернешь на Энгельса, дойдешь до Комсомольской и выйдешь на

Коммунистическую, а оттуда направо по Ленина до угла Крупской. Там, пацаны сказали, только что завезли и красное и белое.

Тут самое место просветить тебя, Александр Лазаревич, что провинциальная русская пьянь во времена развитого социализма "белым" называла исключительно водку, а "красным" бормотуху любого вида и качества. Других же напитков для неё просто не существовало. Таким образом, весь скорбный путь отступления Белой армии мы принципиально потребляли только белую жидкость. К красной же по идейным соображениям даже не прикасались. А станция МИР так и кружила над нашими хмелными головами…

Двенадцатого мая оказались мы с Надькой в легендарном городе

Новороссийске и сели на морском берегу. Величественная картина открылась взору. В середине бухты высились две серые громады линкоров:французского "Вальдек Руссо" и английского "Эмперёр оф

Индия", чьи орудия главного калибра вели огонь по станции

Туннельной, куда по слухам прорвался красный бронепоезд. Линкорам синхронно вторил крейсер "Корнилов", стоящий неподалеку. Прямо перед нами был пришвартован огромный американский транспорт "Фейраби", на который грузились дроздовцы. Справа дымили у причала транспорты

"Крым" и "Русь". Из массы грузившихся на них я различил марковцев по черно-белым фуражкам и корниловцев по черно-красным. Слева был виден быстро идущий по бухте эсминец "Гайдамак", чье носовое орудие тоже палило в сторону Туннельной.

Мы едва успели проникнуться этой щемящей сердце панорамой ухода

Вооруженныхъ силъ Юга Россiи с русской земли, как прямо над нами, на высоком шесте, где был подвешен репродуктор, визгливый голос заверещал: "Надо же, надо же, надо же, так было влюбиться! Надо бы, надо бы, надо бы остановиться! Но не могу, не могу, не хочу!"

И вся эта величественная картина расплылась, растаяла, как дым, обнажив серые трубы цементного завода и убогую остроносую композицию брежневского памятника "Малой земле" с выпрыгивающими оттуда бронзовыми матросами и солдатами. А именно в этот момент станция Мир снова пролетела над Кавказским хребтом, Цемесской бухтой и над базарным голосом, вопящим в вышине весеннего неба…

… А потом наступила великая митинговая эпоха 1989 года. Будучи в совершенном восторге оттого, что происходит со страной, я, преодолел врожденный совковый страх и наcтучал длиннущее письмо в

Нью-Йорк моим когда-то соседям-друзьям Меклерам. Я, как и все совки, считал их навсегда отрезанными ломтями и даже помыслить себе не мог, что вдруг настанут времена, когда им можно будет совершенно безопасно написать любое письмо. А они настали. Вот я и написал, вышел на баррикаду, как чех. Не помню, кто из знаменитых политиков

(по-моему, Черчилль) сказал про чехов, что они выходят на баррикады, когда война уже выиграна. Поскольку машинка, на которой печаталось письмо, могла, естественно, делать копии, то такая копия сейчас – передо мной, и я хотел бы, опустив уже известные тебе детали моей жизни, процитировать из нее несколько обширных пассажей, ибо уж больно они характерны для той эпохи.

Перово, 28 мая 1989 года

Ау, Меклеры, привет вам из Зазеркалья, из Королевства Кривых

Зеркал. У нас тут – жуткая паника, ибо население только что узнало из центральных газет, которым оно верило и верит всегда во всем, что зеркала наши кривые, а короли – голые. И начался такой бардак, что я решил им воспользоваться, преодолеть свой генетический страх врожденного раба и написать вам нормальное человеческое письмо. Хотя заявить вот так прямо, что я совсем их больше не боюсь, не могу.

Ведь, я родился со страхом в душе и вырвать его, стать свободным

Гражданином, не так то просто. (Помните у Галича: "А мне говорит свобода: Одевайтесь, пройдемся-ка, гражданин!)

Поскольку письма они, конечно же, до сих пор перлюстрируют, ибо иначе быть не может, так как не может быть никогда, то пусть там у себя пометят в заведенном на меня с момента рождения формуляре, что я посылаю их всех на хер, больше не боюсь и объявляю своё личное восстание. Заявляю в одностороннем порядке, что я от них навсегда свободен, и желаю осуществить свое конституционное право с вами свободно общаться…

… Расскажу вкратце о себе в порядке хронологическом: Надеюсь, еще помните, что проводили вы меня в Анголу в октябре 78 года? Так вот, зимой 80-го я оттуда уже вернулся, выпертый за не совсем адекватное поведение, на семь месяцев раньше положенного срока.

Неадекватность моего поведения никакого отношения к политике не имела, хотя я все последующие годы очень многозначительно на это намекал. Вышеозначенная неадекватность выражалась, просто-напросто, в систематическом вождении вверенных мне автотранспортных средств в абсолютно нетрезвом виде…

… По приезде приобрел я автоматически титул "невыездного", однако, всё же, чудом и хитростью умудрился устроиться в одно говенное, но считающее себя исключительно престижным издательство, которое во всю гнало, да и сейчас еще по привычке гонит жутчайшую ложь на ста языках мира. Кстати, хитрость моя была разоблачена в

1983 году, когда я сдуру снова попросил характеристику на шестимесячную поездку в Мозамбик. Тогда в отдел кадров, который сделал запрос на меня в соответствующие инстанции, пришла убийственная телега обо всех моих ангольских пьяно-автомобильных подвигах. Впрочем, в этой истории виноват был только я сам, ибо ведь знал же, предупрежден был одной несостоявшейся невестой моей, что большая телега хранится на меня в ЦК. Просто обнаглел фраер, решил, что поскольку, мол, раз уже пронесло, так и еще пронесет. А наглость, как и жадность, фраеров, вроде меня, губила всегда. Но дело в том, что сию характеристику отдел кадров АПН обязан был запросить сразу после моего возвращения из Анголы, а по получении оной, естественно, на работу меня не брать. Но, почему-то, не получил и взял. То ли не запросил, то ли с ответом так халтурно обошлись. В общем, недоработка вышла. Видимо, устроила её Крестная моя, Александра Васильевна, умершая в 1950 году. Очень, помнится, она меня любила и буквально перед смертью обещала всегда охранять.

Похоже, что и здесь отвлекла она внимание какого-то кадровика, и забыл он сделать запрос или отослать телегу, которая бы сильно поломала мою дальнейшую судьбу. Других объяснений у меня просто нет и быть не может. А в 1983 году, когда всё выплыло наружу, то

Крестная опять вмешалась и вместо увольнения, к которому я уже был морально готов, объявили мне строгий выговор "за сокрытие порочащих его (сиречь меня) фактов за время пребывания в загранкомандировке в

Народной Республике Ангола". И автоматически лишили квартальной премии, о чем я больше всего сожалел. Правда, уже после того, как понял, что меня увольнять не собираются. Ибо именно на премию сию

(125 рублей) очень рассчитывал, чтобы снять алкоголем стресс из-за всех этих дел…

… И, вот, хронологически (раз, уж, выбрал я хронологический путь повествования) подхожу к самому безнадежно тоскливому и безнадежно пьяному периоду моей жизни в контексте нашей совейской, истории, который длился от кончины Володи Высоцкого до смерти Лёньки

Брежнева.

Хотя, в общем-то, положа руку на сердце, ей-ей, можно было жить в этой атмосфере пьяных московских кухонных застолий с бесконечными разговорами на запретные темы в своих компаниях без стукачей, самиздатовской запрещенной литературы, дешевой водки и толпы девятнадцатилетних бабенок, которые лихо отплясывали в моей хрущобе.

А сколько у нас возникало радостей, да таких, что вы себе никогда и представить не сможете. Кому из вас там в вашей Америке придет в голову быть фантастически счастливым целых две недели, только лишь потому, что твой друг, вращая головой и глазами, словно ссущий в подъезде гуманитарий, передал тебе завернутые в десять газет