Там, где престол сатаны. Том 1 - Александр Нежный

Пожелаю покарать – и кто вырвет стон из груди жалкого отступника, исторгнет море слез из очей его и вопли раскаяния из сердца его? Захочу испепелить – и кто станет Моей молнией? Решу казнить – и кто будет Моим палачом? Милосердный Боже! (Произносит эти слова с ненавистью.) Он вечно в белом. А отцу нашему так и пребывать в грязи и крови.

Язвенник (вытирает выступивший на лбу пот). «Скорую» что ли вызвать…

Индюк (указывает на Сергея Павловича). Уже вызвал.

Язвенник (отмахиваясь). Не верю врачам-христианам. Солгут. (С яростью грозит доктору Боголюбову крепко сжатым, маленьким, почти детским кулачком.) Ведь ты лжешь на каждом шагу – как два тысячелетия лжет людям твой Равви. А Старик – тот даже солгать себя не утруждает. Его спрашивают: а на каком основании старший Твой сын по Твоему попущению творит зло? И ответ – послушайте, каков ответ! Сколько высокомерия, презрения, сколько упоения собственной властью и силой! На основании, усмехнулся Он, в котором нельзя найти никакого основания. Чудовищная софистика!

Индюк (уверенный, что Сергей Павлович подавлен, запуган, сломлен и согласен на все). Теперь отвечай. Это ты писал? (Предъявляет Сергею Павловичу все его заявления – в том числе и телеграмму Горбачеву.)

Сергей Павлович (лепечет в растерянности). Но я же не вам…

Язвенник (перекосившись от презрения и боли). Это тебе только кажется, что не нам.

Индюк (жутким шепотом). Никому ничего не писать. Понял?! Еще вопрос. Ты ищешь Завещание?

Сергей Павлович (едва слышно). Пытаюсь.

Индюк (кричит страшным голосом). Тебе запрещается! Запрещается! Запрещается! (Три удара резиновой дубинки падают на спину доктора Боголюбова. Он втягивает голову в плечи и прикрывает ее руками.) Теперь подписывай.

Язвенник (издеваясь). Ein Festburg ist unser Gott![9]

– Так и будет, – предрек папа. – И не сомневайся.

– Папа, – спросил вдруг Сергей Павлович, – ты не знаешь, меня крестили? Или нет?

Павел Петрович ухмыльнулся.

– Я все ждал, – он откинул голову и с насмешливыми огоньками в глазах взглянул на сына, – когда ты меня об этом спросишь. Крест на шею желаешь? А как же! Сейчас многие понацепили. Верной дорогой к Третьему Риму идете, товарищи! – с подвыванием провозгласил папа и указующим жестом выкинул вперед правую руку. – Вслед за сплошной коллективизацией и повальной кукурузизацией охватим страну поголовной православизацией! Ну, ну, – примирительно сказал он, – шучу. Не дуйся. И носи, если хочешь. Имеешь право.

– Значит, крестили?

– Бабка твоя постаралась.

– А где? В какой церкви? Не помнишь?

– Как ни странно – помню. На Чистых прудах. Там, в переулке. В Меншиковой башне. Я помню, покричал я на нее тогда, на бабку твою: кто-де вам позволил, не спросив отца! А она мне… Да ладно! – с горечью махнул Павел Петрович. – Носи. А мой крест, – вздохнул он, – и без того со мной.

2

На рубеже старого и нового года выпал обильный снег. На улицах города при нулевой температуре он тотчас превратился в грязную кашу, а на берегу Москва-реки, у Нескучного сада, хранил первозданную белизну. Темным январским вечером от него исходило слабое сияние, которое проникало глубоко в сердце и о котором Сергей Павлович со вздохом сказал Ане: «Свет совсем неземной».

С их первой после «Ключей» встречи они виделись теперь довольно часто. Щедрое вознаграждение митрополита Антонина растаяло, аки дым, и, грешный человек, Сергей Павлович мечтал, а однажды даже вслух высказал пожелание, чтобы его высокопреосвященство снова оказался в жестокой алкогольной зависимости, чьи путы без помощи со стороны он порвать будет не в силах. Тогда-то и вспомнят – он, или названная его сестричка, тайная его жена и мать его детей, колдунья Евгения Сидоровна, или разбитной о. Вячеслав – вспомнят о докторе Боголюбове, призовут и снова осыпят золотым дождем. Аня укоризненно качала головой. Врачу, напоминала она, исцелися сам! Сергей Павлович упорствовал. Что лучше, восклицал он, – бродить промозглыми стогнами этого бездушного мегаполиса, не ощущая в кармане раскрепощающего присутствия как крупных, так и мелких купюр и соответственно не имея, где найти приют и отдохновение от житейских тревог, или дорогими гостями опять пожаловать к проницательнейшему Иннокентию Даниловичу, профессору, пингвину и чародею, сотворившему для них царское застолье? Что более подобает мужчине уже солидных лет, доктору, добросовестно и не без пользы для страдающего человечества трудящемуся на ниве бесплатного здравоохранения, – предложить своей спутнице бокал «Чинзано» в каком-нибудь уютном заведении без мордобоя и алкоголиков, вымаливающих на опохмелку, или прогуливать ее на сыром холодном воздухе, подвергая опасности здоровье милой подруги и заодно страдая от собственной несостоятельности? Что, наконец, в соответствии с хорошо всем известной шкалой жизненных ценностей поставит выше любая женщина – умные речи на семи ветрах или блаженное безмолвие при свечах, за столом, пусть не изумляющим изобилием, но все-таки радующим взор достойной скромностью? Сыр. Гренки. Кофе со сливками. Кошка мурлычет. Ни капли алкоголя! Раскрытый томик Вениамина Блаженного с его слегка подвывающей, но несомненно искренней и глубокой печалью. «О котенок, глаза твои стали глазами всех замученных в мире, глазами всей боли, затаившейся в грозных углах мирозданья, – о, доколе, Господь, эта мука – доколе?»

– О, котенок… – подняв голову к темному небу, затянул Сергей Павлович.

– Нет, нет, – засмеялась Аня. – Пусть будут умные речи и свежий воздух.

От него не укрылось, однако, зябкое движение ее плеч, и, обругав себя болтливым болваном, он остановился и беспомощно спросил:

– Анечка! Но куда же нам плыть? Ко мне? Но там папа, и у него гости. Пропивают подачку от кооператива «Дракон» за статейку о его трусах, майках и кальсонах. Кальсоны «Дракона» – подарок судьбы. В них убегу от любой я беды. Макарцев предложил в качестве рекламы, папа рассвирепел. К тебе? Я боюсь твоей мамы. Она взглянет на меня, как на прожженного соблазнителя. Я напишу ей заявление с обязательством предложить тебе руку, сердце, заработок врача «Скорой» с учетом дополнительных дежурств и с просьбой принять меня в дом и предоставить спальное место на коврике у порога. Обязуюсь также оказывать безвозмездную медицинскую помощь всему семейству и принимать роды у Греты. Господи, отчего я так жалок?!

– А я-то думала, мы с тобой чудесно гуляем. Вон, гляди, левее и выше… Видишь? Стены, а над ними колокольня. Андреевский монастырь. Ты не туда смотришь! – укорила его она.

А он и вправду, мельком глянув поверх деревьев Нескучного сада и едва различив вдалеке смутные очертания какого-то здания, а еще выше проступающий из подсвеченного фонарями мрака огромный недостроенный дом Академии Наук с красными редкими огоньками на крыше под черным небом, не отрывал теперь взгляда от ее лица, таинственно мерцающих глаз, родинки на левой щеке, полуоткрытых губ с белой полоской зубов между ними.

– Не туда, – шептала она, – не туда ты смотришь…

– Туда, – точно таким же шепотом отвечал он, привлекая ее к себе. – Ты моя любимая…

– Сережинька… – еле слышно отозвалась Аня и, обеими руками обхватив его за плечи, как маленькая девочка, прижалась к нему. – Это правда?

– Правда. Правда. Правда, – трижды, будто заклинание, повторил он, целуя ее в холодные губы.

К реке, в тишину и ночь, скатывался сверху гул бегущих по Ленинскому проспекту машин.

Но они были уже восхи́щены с земли и стояли, обнявшись, совсем на другой планете. Здесь тоже была река с черной, дымящейся водой и припорошенным снегом молодым ледком у берегов; был мост из гулкого железа, посередине помеченный тремя туманными огнями, застывшие в зимнем оцепенении деревья и укрытые белесой мглой дома и улицы противоположной стороны – но это было лишь самое поверхностное, внешнее сходство с миром, который беспечально покинули они. Ибо если там они страдали от невозможности быть вместе, если всякая их встреча была заранее омрачена печалью неизбежного расставания и если даже в будущее они заглядывали с робостью людей, познавших тщету своих притязаний на счастье, – то здесь, оказавшись наконец вдвоем, прижавшись друг к другу и согреваясь общим теплом, смешавшимся дыханием и близостью, сулящей когда-нибудь близость самую тесную, они становились не ведающими забот птицами, получившими в дар божественную легкость и ощущение великой полноты бытия.

– Мы с тобой… – шептал Сергей Павлович и, будто повторенные эхом, но уже не его, а другим, дивным, Аниным голосом слышал в ответ те же слова: